"Эфраим Севела. Продай твою мать" - читать интересную книгу автора

тоже освободить это время и быть с ним в такой важный в его
жизни момент.
Я не мог ему отказать и, попросив на работе отгул, вместе
с Адамом подъехал к стене в половине второго. Место было
выбрано удачно. Здесь - возвышенность, и как на ладони видна и
стена, и все пустое пространство за ней. За асфальтовым
пустырем с пробившейся в трещинах кустистой травой, потому что
там никто не ходит, начинался Восточный Берлин. Он глядел на
Запад серыми стенами старых домов. Дома стояли как слепцы. Все
окна, выходящие на Запад, были наглухо заложены кирпичами.
Вдоль домов тянулся тротуар, огражденный от пустыря железными
перилами на столбиках. Вот за этими перилами, куда доступ
публике разрешен, и должна появиться мать Адама.
Я смотрел на людей за перилами и с огорчением определил,
что разглядеть на таком расстоянии лицо человека не
представляется возможным. Я видел фигурки, но не лица. И
различал цвет одежды.
Адам угадал мои опасения, потому что сказал:
- Она будет в красной шляпке. Так мы условились. В
ярко-красной.
Я промолчал. В публике за перилами мелькали красные пятна
и точки. Как он определит, которая из них шляпка мамы?
В два часа Адам схватил меня за локоть и сжал до боли.
- Вот она! Это - она! Посмотри! Ты видишь? Ярко-красная
шляпка.
Я кивнул.
Я не увидел ярко-красной шляпки. Там в нескольких местах
мелькал красный цвет головных уборов. Я даже не мог различить,
на ком они были, на мужчинах или женщинах.
Но Адам увидел. Он очень хотел увидеть. И увидел.
- Мама! Мамуся! - зашептал он срывающимся голосом.
Кадык заходил по его тонкой мальчишеской шее. Адам
давился плачем. Потом не удержался и зарыдал в голос. Я подпер
его плечом и ощущал, как бьется в рыданиях его тело.
- Мама! Мамуся!
Я не глядел в лицо Адаму и потому не видел его слез. Я
плакал сам. Слезы застилали мне глаза, и на той стороне за
перилами все расплылось и окрасилось в один кроваво-алый цвет.

x x x

Ностальгия у эмигрантов проявляется по-разному.
Встретил я в Берлине одного бывшего москвича.
Фотожурналиста. Тоже бывшего. Тут его квалификация советского
фоторепортера никого не интересовала, и пришлось бедному
переквалифицироваться, пойти на шестом десятке в ученики к
скорняку на меховую фабрику. Скорняк тоже был из евреев. Из
польских. И пожалел москвича, которого по возрасту никуда на
работу не брали. С польским евреем москвич хоть находил общий
язык. С грехом пополам объяснялись на смеси русского с