"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Лютая зима (Эпопея "Преображение России" - 9)" - читать интересную книгу автора

знал очень давно.
Там, в казарме, крикливо лезло в глаза то новое, что требовалось данным
моментом: пулеметы кольта, противогазы, тяжелые ножницы для резки колючей
проволоки, ручные гранаты, адъютант полка - чемпион мира, прапорщики -
командиры рот, солдаты с сильной проседью в бородах, полевые телефонисты...
Здесь притаились как будто те самые "домашние мысли", которые "не годятся в
дорогу", зато дают жизни устойчивость, цельность и осязаемый смысл.
И с Натальей Сергеевной, даже гуляя с нею иногда по вечерам по скромным
херсонским улицам и в худосочном сквере, Ливенцев говорил, по крайней мере
старался говорить, о том, что отжило, отошло, легло в фундамент жизни, было
бесспорным, было признанным, не волновало уж никого до слез, не раздражало
до ярости.
Оказалось, что Наталья Сергеевна раньше, чем получить место в здешней
библиотеке, служила в одном из южных музеев, поэтому она с особым знанием
музейного дела однажды рассказывала Ливенцеву о фибулах и серьгах
древневизантийской работы, найденных в могильниках степных курганов, о
лунницах и гривнах, о корсунских складных крестах-тельниках и церковных
рукомойниках из бронзы в виде грифонов, львов, химер, кентавров... Ливенцев
слушал ее внимательно, не улыбаясь: с одной стороны, все это очень шло к ее
высокой, античных линий фигуре, к ее неторопливым жестам и точеному лицу, с
другой - все эти химеры и кентавры были ведь куда древнее, чем его увлечение
- теория функций. Иногда она казалась ему прекрасной античной статуей,
какою-нибудь Галатеей - нимфой тихого голубого моря, одетой в современное
платье, изменившей прическу, сошедшей с пьедестала, замешавшейся в жизнь
пятнадцатого года двадцатого века. Всего только каких-нибудь пяти сотых
настоящей подлинной жизни не хватало ей, чтобы тряхнуть вдруг победно
головою в тюрбане пышной косы, обжечь голубым огнем глаз и залиться
будоражащим смехом.
Она же если невнятно и улыбалась иногда, бывая с ним вместе, то глядела
при этом не на него, а в сторону, или кверху, или на свои туфли. Это была ее
странность, леденившая в Ливенцеве то ощущение домашности, какое у него
появилось было в первую их встречу. И чем больше он знакомился с нею, тем
меньше и меньше она казалась ему похожей на сестру Катю, из которой ключом
била молодая жизнь, которую нельзя было и представить без проказ и звонкого
хохота.
Но странно было Ливенцеву наблюдать и себя самого, когда он говорил с
нею: он как будто начинал играть, и довольно удачно, какую-то роль не по
годам степенного, не по временам рассудительного, не к лицу и костюму
чопорного человека, но еще страннее было то, что эта роль ему нравилась. И
когда Наталья Сергеевна шла рядом с ним, испытанным женским жестом подобрав
платье правой рукой, он не менее испытанным офицерским жестом придерживал
левой рукой свою шашку и всем телом следил за тем, чтобы идти с нею в ногу,
что, впрочем, было не так и трудно, потому что шаги она делала большие и
точные.
Однажды, - это было уж в сентябре, - провожая Наталью Сергеевну до ее
квартиры, он зашел к ней собственно больше по инерции, без ее приглашения и
без особенного любопытства к тому, как она живет. Она снимала комнату в
семье зажиточного зубного врача; в этой комнате на втором этаже, довольно
большой и светлой, стояло пианино.
- А-а! - обрадованно направился было он к своему любимому инструменту и