"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Лютая зима (Эпопея "Преображение России" - 9)" - читать интересную книгу автора

кургузом измятом сером пиджачишке, в ночной рубашке, в совершенно обвисших,
видимо, без подтяжек, клетчатых брюках, полубезжизненного, рыжеватого, лет
за сорок, с небольшой курчавой, свалявшейся бороденкой, явно пьяного и явно
бесплатного слушателя лекции о Пшибышевском.
Лектор перестал читать, суетливо подхватил вошедшего под руку и провел
его к креслу, в которое тот буквально упал и тут же сонно закрыл глаза.
Лектор переглянулся с мегерой, усевшейся рядом с креслом на желтом венском
стуле, и совсем уже не звонко, а даже как будто не доверяя сам себе, бросил
в публику:
- Вот... Станислав Пшибышевский, господа!
Может быть, многие не расслышали даже, что он сказал, а те, кто
расслышал, приняли за насмешку над собою и не поверили, - конечно, и не
могли поверить, что это и есть знаменитый писатель Пшибышевский. Из
обширного зала не раздалось ни одного хлопка. И во все время лекции
Пшибышевский поминутно засыпал, открывая при этом рот и свешивая лысую на
темени голову, а мегера взглядывала на него очень злыми серыми выпуклыми
глазами и дергала его за рукав. Наконец, она подхватила его под локоть,
сорвала с кресла и стремительно вытащила в ту же боковую дверь.
В этот новый свой приезд в Херсон Ливенцев в той же публичной
библиотеке нашел уже не Пшибышевского в невменяемом виде, а Наталью
Сергеевну.
Он вспомнил о Марке-Аврелии-Антонине, философе-стоике, который
ненавидел войну, но воевал то с парфянами, то с маркоманами и квадами, то с
сарматами большую часть своего двадцатилетнего правления Римской империей и
умер от чумы на Дунае, в походе. Явилось желание узнать поближе, как
чувствовал себя этот ненавистник войны и в то же время неутомимый воин. По
каталогу нашлась книжка "Размышлений о том, что важно для себя самого", и
когда Ливенцев брал эту старую на вид, отпечатанную в тульской губернской
типографии книжку в сером переплете, он удивился, какая красивая, крупная,
белая рука ему подавала. Когда же библиотекарша сказала при этом
бесстрастным тоном как бы современницы Марка-Аврелия, - не императора, нет,
писателя: "Других книг этого автора у нас нет", - он хотел было, улыбаясь,
сказать ей, что других книг "этого автора" вообще не существует, поднял на
нее глаза и был поражен мгновенно схваченным им сходством ее со своей
умершей, от позднего дифтерита, лет восемь назад, сестрою. Сестре его было
перед смертью восемнадцать лет, но показалось вдруг Ливенцеву, что проживи
она еще восемь лет, она стала бы такою: высокой, с тяжелой темной косой, два
раза обвитой вокруг головы, спокойным, точеным, красивым лицом и строгими
глазами, которые только от длинных ресниц обманчиво кажутся черными, а на
самом деле голубые. (У сестры его были карие, как у него, глаза.)
На улицах было жарко, пыльно, людно, - в библиотечном зале прохладно и
просторно, поэтому Ливенцев не взял книжку с собою, а остался здесь и, не
вставая с места, прочитал ее всю. Отметил про себя изречение, показавшееся
ему более удачным, чем остальные: "Смерть сравняла Александра Великого с
погонщиком его мулов: оба они разложились на одни и те же составные
частицы", и другое, навеянное греческими софистами: "Не все ли равно, если
твоя жизнь будет продолжаться триста или даже три тысячи лет? Ведь ты живешь
только в настоящем мгновении и, кто бы ты ни был, умирая, утрачиваешь только
настоящий миг. Нельзя отнять нашего прошлого, потому что его уже нет, ни
нашего будущего, потому что мы его еще не имеем и даже не можем знать,