"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Счастливица (Повесть)" - читать интересную книгу автора

- Воз-можно!.. Все, знаете ли, возможно! - ответил беспечно Чапчакчи. -
А что?
- Да так как-то этак... вид у вас несколько притурковатый...
В семь часов две или три подавальщицы бегали с колокольчиком, давая
знать, что нужно сходиться на ужин.
На второе за ужином подали гурьевскую кашу.
- Странное дело... Почему же она гурьевская? - спросил, ни к кому не
обращаясь, Пронин.
- Ага!.. Вот именно... Почему гурьевская? - подхватил Вознесенский.
- Город есть такой - Гурьев... Кажется, в Астраханском крае... или в
Оренбургском... - начал было думать вслух Костюков, но доктор перебил его
оживленно:
- Город Гурьев!.. Да, есть такой при устье Урала... Только каша эта не
городом пахнет, а целым министром!.. Был такой при Александре Первом министр
финансов - граф Гурьев... Оставил после себя на память вдребезги
расстроенные финансы (Канкрину их пришлось потом выправлять), дочь
Нессельродшу да вот эту кашу... И вот ирония судьбы человеческой: о финансах
расстроенных забыли, о Нессельродше - на что была баба-бой - тоже забыли, а
кашу его даже вот через сто лет и даже в доме отдыха подают!.. И что же он
тут такого изобрел, скажите на милость?.. В обыкновенную манную кашу
понатыкал кусочков разных фруктов, чем и приобрел бессмертие!..
- Предлагаю стереть с лица советской земли этот позор! - сказала с
жаром Алянчикова.
- Стираем! - отправляя в рот ложку, кивнул ей Костюков.
- Переменить название! - объяснила Алянчикова.
Доктор поспешно дотянулся к самому уху старухи и спросил шепотом:
- Ваша фамилия как?
- Уточкина... а что? - прожужжала старуха, но доктор уже поднялся и
торжественно начал, приосанясь:
- Вношу предложение по вопросу дня: в честь уважаемого товарища
Уточкиной (он указал на старуху) предлагаю назвать это блюдо уточкиной
кашей... Кто против?
Никто не высказался против. Все рассмеялись, даже и Ландышева. Старуха
внимательно поглядела на Вознесенского и покивала головой, как кивают старые
на молодых и умные на глупых.
После ужина было еще светло. Казалось, что солнце задержалось на
горизонте гораздо дольше, чем было ему отведено, и эти последние
иззелена-оранжевые лучи просквозили верхушки сосен, берез и елей в парке
так, как этого и нельзя было представить солнечным днем. Не только каждая
ветка, каждый лист - каждая игла казалась отдельной. Тончайшее кружево
сплелось над головами, лица стали значительнее и сложнее.
Эти последние перед сумерками лучи, - в них есть какая-то ласковость,
задушевность, и она отражается на человеческих лицах, слабо окрашенных в
слегка зеленое, когда стушевываются скулы, щеки и подбородки и глубже, и
ярче, и задумчивее выступают глаза.
На карих глазах Ландышевой, которая, робко и будто не вполне доверяя
своей способности ходить по аллее, посыпанной мягким желтым песком, а не по
гладким плитам и асфальту тротуаров, двигалась скользящей походкой к реке,
задержались серые с золотыми точками глаза инженера Шилина, шедшего уже от
реки к дому.