"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. В грозу" - читать интересную книгу автора

маленькой дачке жены, Максим Николаевич прожил кое-как с семьей и осень
21-го года и даже зиму.
Правда, это была трудная зима. Бывали дни, когда секретарь суда не
знал, что он будет есть: паек задерживали месяцами, жалованья не платили.
Все же Максим Николаевич исправно, без пропусков ходил в суд, писал
повестки на оборотной стороне разных старых, использованных раньше
лоскутков, даже бутылочных ярлыках, заготовленных когда-то большими здесь
винными подвалами и теперь переданных для надобностей суда; собирал в папки,
- форменные синие, оставшиеся от мирового судьи, - показания свидетелей,
подготовлял дела к разбору, вел протоколы на заседаниях, записывал решения,
- все это добросовестно, серьезно, крупным, каждую букву в особицу,
почерком, хотя ясно для него было, что, несмотря на множество дел о грабежах
и кражах, на безупречных свидетелей и очевидных преступников, - виновных
все-таки не было и никто никого не имел права судить.
В свободное от суда время он работал около дома, рубил для печки дрова
и, как все кругом, продавал и менял на хлеб вещи, какие еще оставались у
него от прошлого.
Правда, в сорок с небольшим лет он уже поседел слегка в висках и
несколько лохматых усах и стал весь какой-то сквозной, совсем невесомый...
Еще и разлетайка старенькая уцелела у него от лучших дней, и когда шел он по
улице, длинный, в заштопанной уже, но широкополой серой фетровой шляпе, -
казалось: вот-вот сейчас взмахнет крыльями разлетайки, подымется и полетит,
что совершенно даже ничего и не стоит это ему - сразу отделиться от земли и
полететь, бросив наземь самое тяжелое, что при нем было: портфель с
судейскими бумагами.
Уже и весенние жаркие дни настали, зацвели поздние груши и яблони, а
лицо у него ничуть не загорело, и можно было сосчитать на нем все синие
жилки, и излучалось от него то, что всегда излучается от подобных лиц:
благообразие, кротость и даже какая-то нездешность.
Когда-то блиставший красноречием, он говорил теперь в суде мало,
коротко и совсем неохотно; но у себя дома он распускался, шутил иногда со
своей женой и иногда рассказывал что-нибудь веселое, трогательное или просто
занимательное двенадцатилетней девочке Мушке, а Мушка слушала его не только
широкими серыми глазами, но больше всего открытым полнозубым свежим ртом.
Два передних верхних резца, рубчатых, крупных и круглых, несколько
набегали друг на друга, и это особенно нравилось в Мушке Максиму
Николаевичу; и когда Мушка зачарованно открывала рот, он больше всего глядел
чуть прищуренными карими глазами не в ее верящие серые глаза, и не на ее
тонкокожие с легким румянцем, северные щеки, и не на белые, мягкие прямые,
тонкие, паутинно-тонкие волосы, и не на вздернутый кончик подвижного
небольшого носа, даже не на синеющую овальную ямочку на подбородке, а именно
на эти два крепких, крупных, круглых, крутых резца, несколько набегающих
крышечкой снизу друг на друга.
Мушка была дочь его жены от первого мужа, - горного инженера, случайно
убитого махновцами, напавшими на поезд, когда он ехал к семье из Харькова в
Крым. Он был убит, - жена и девочка остались, и Максим Николаевич, всю жизнь
одинокий, прилепился к этому осколку семьи уже здесь, в Крыму.
И вновь получилась дружная семья, по-прежнему небольшая. "Вы, Максим
Николаевич" - был он для Мушки, "вы, Максим Николаевич" - звала его и жена,
как он звал ее - "Ольга Михайловна, вы..." - и постороннему с первого