"Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Лесная топь (Поэма в прозе)" - читать интересную книгу автора

осторожно и в темноту уходили. Глаза у них были незрячие, мутные, как у
молодых щенят, и чуть болтались бессильные руки, кости круглились под кожей.
Много их шло, и от них было душно. А сзади далеко на огненных конях гремел и
мчался, давил и гнал их маленький старик с развевающимися волосами и с
сумасшедшим блеском в глазах.
И чудилось Антонине, что там, еще дальше, где уже нет никого, где уже
светло и радостно, там мреют в небе пахучие почки, шуршат сухолистом ежи,
поют птицы...
- Собеседованье у нас было веселое, - говорил Бердоносов, - ну,
конечно, миссионер приезжал, долгогривые собрались. Откуда, спрашивают,
благодать в вашей церкви? - От Амвросия епископа. - А Амвросия кто
поставлял? - Священники, уж известно. - Они как зарегочут. Ах, волки вас
ешь! Вы ржать сюда пришли, конюшня вам здесь?.. - "Учителя высокомудрые!
говорю, - вы писание знаете, можно сказать, как свои рубахи, объясните мне,
темному: тот осленок, на котором Исус Христос в Ерусалим въезжал, осел был
или ослица? То есть полу он был какого?.." Вот какую загвоздку им дал,
хе-хе-хе-хе! Смеху сколько было, страсть! Жирно, мол, вам по целому
таракану, будет и по лапке...
На кухне ворочалась на печи старая бабка Агафья, чесалась и сопела:
- Чтой-то мне, бабоньки, не спится? Все об чем-то думается, об чем-то
думается... А об чем мне теперь думать?.. Будто я корову в поле гоню,
гоню-то лесом и тут счас сосна, а по сосне-то белка прыгает, хвостом
прикрывается, а хвост у ей пушистый-препушистый... Обернулась ко мне -
смеется, явственно так...
- Все от жизни от хорошей, - бурчит ей в ответ Александра. Сама она
сидит около лампы и смотрит прямо на белый огонь не мигая.
Тиша спит на полу спокойно и беззвучно, как спят животные.
Антонина стоит, прислонившись к двери, и глаза у нее далекие, светлые и
дерзкие, как два фонаря поезда в черную ночь.


X

Застыла лесная топь в ноябре. Лег между черных омертвевших стволов
кто-то длинный, изгибистый, широкий, лег ничком, сложив на темени руки,
укрылся пухлым полотнищем снега и уснул.
Там, где-то внизу глубоко, робко бились ключи, живые, но глухие, чуть
слышные; слишком толстый и крепкий вырос над ними лед и придавил их вплотную
к земным недрам.
Голые сучья и ветки раскинулись над ними сквозные, как паучья сеть, и в
просветы этой сети глянуло сверху вниз холодное небо.
От мороза крякало в лесу столетнее дубье, хлопало рукавицами и дуло на
иззябшие пальцы; поднялась поземка, белая, как плещущий саван, и закружилась
лениво по дороге, стирая черные тени с деревьев и яркие пятна с земли.
Было что-то нудное в этой поземке. Она переплескивала с сугроба на
сугроб на дворе лесопилки, ползала вдоль сараев; в ней купались, как в
снятом молоке, склады досок и плавали серые кучки рабочих.
Был праздник; захлебывалась, пронизывая снег, гармоника, за ней гонялся
низкий, простуженный, тоже глотающий морозную мглу голос.
Антонина сидела около окна, вбирала в себя беспокойные складки сугробов