"Слава Сергеев. Москва нас больше не любит " - читать интересную книгу автора

избежавший расстрела поэт Гумилев превращается в Бэтмена и мстит
большевикам. Книга, насколько я помню, имела успех.
Но потом, когда Вика ушла, я понял, что редактор не шутит.
- Что вы, Максим, - сказал я после небольшой паузы и взял нотой выше. -
Какую коллективизацию пережил Лев Толстой?
- А что, - сказал редактор, - он ведь умер, насколько я помню, году в
тысяча девятьсот двадцать шестом. Разве нет?...
Дорогие друзья! Уже неважно, что было дальше, но это был момент
некоторого озарения, вот что я вам скажу. По-английски это называется
inside. Как говорится, я многое понял. Понял, как говорится, откуда ноги-то
растут.
Дальнейшее можно не говорить, но я все же проговорю.
Потому что если Лев Толстой в сознании симпатичного редактора
уважаемого издательства пережил коллективизацию, причем, в своем поместье
"Ясная Поляна" (представим себе, например, картину маслом "Лев Толстой
беседует с В. И. Лениным в Ясной Поляне" - продаю этот сюжет будущим
живописцам), то нет ничего страшного и странного, что диссидент со стажем,
не морщась, живет на даче старого большевика, поэт Николай Гумилев
превращается в Бэтмена, а маленькая симпатичная девочка-лесбияночка двадцати
годков из предыдущих глав этой повести считает, что у нас должен быть не
президент, а Царь.
Как писал Лев Толстой в 1991 году - все смешалось в доме Облонских.
Здесь мне слышится даже некий "хрустальный", как писал когда-то Гессе,
смех, - но, возможно, это мне только слышится, или смех этот вовсе не
хрустальный.
Причем подруга-коллега Максима, закончившая, как я уже вам говорил,
филфак МГУ и любящая, по ее словам, современную и классическую русскую
литературу, при всем-том не проронила ни слова. Впрочем, возможно, она
ничего не слышала, а думала о чем-то своем, далеком, глядя за большое окно
издательской чайной комнаты. Я же говорю, в тот день у нее были довольно
грустные глаза.
Потом пришел мой знакомый редактор, человек, как говорится, старшего
поколения, шестидесятник, - над ними теперь все смеются, впрочем, они и
правда часто бывают забавными, - мы немного поговорили о делах, выкурили по
сигарете, пошутили, но состояние, прямо скажем, ох.ения, которое я испытал в
чайной комнате, не проходило. Редактор даже спросил меня: чего ты, не
выспался? Я не стал говорить.
Только спросил, не помнит ли он дату смерти Льва Толстого? (Стыжусь
этого вопроса). Он сказал и удивился: а что, зачем тебе?
Теперь не поймите меня неправильно, но, выйдя из уютного особняка, где
происходил описываемый мной разговор, на улицу, под начавшийся мелкий
майский дождь, я испытал чувство некоторого... Вы удивитесь - чувство
некоторого одиночества и... и печали. Пожалуй, это будет довольно точное
определение в данном случае. Причем чувство это временами становилось почти
паническим. Шок от реплики редактора Максима прошел, а вот оно осталось. Я
читал, что верующие турки и арабы называют такое ощущение "хюзн" - печаль -
и говорят, что оно возникает от подсознательно ощущаемой невозможности быть
ближе к Богу, к Аллаху... Очень хорошее и точное определение. В Азии хорошо
знают, что означает слово "невозможно".
Понимаете, мне вдруг показалось, что грубо отреставрированные и от того