"Слава Сергеев. Москва нас больше не любит " - читать интересную книгу автора

работала, все картины завещал Русскому музею, честь и хвала сотрудникам - не
выставляли, но и не выкинули и не распродали по частям, хотя могли бы. Минуя
сорок послевоенных лет, когда был полузапрещен и замолчан, все сохранилось в
запасниках до новых времен - Советский Ван-Гог. Более того, Союз художников
СССР, оценив завещание умершего от голода мастера, сумел не дать похоронить
его в общей могиле, как было принято в блокаду, и теперь мы (в отличие от
Мандельштама, например) даже знаем, куда положить цветы. О том, чтобы добыть
художнику лишние сто грамм хлеба в день, пока он был жив, никто не
заикается, ясно, что об этом не могло быть и речи.
Во время выставки я периодически выскакивал в соседние залы - чтобы
"проветриться", "сбить" слишком сильное впечатление, не пугаться - слишком
точно все это резонировало с общим настроением, с чем-то, висящим последнее
время в московском воздухе. А поскольку выставка проходила в залах ХХ века,
в соседних помещениях выставлялись "Мир искусники": Ларионов и Гончарова,
Кустодиев, Добужинский, Сомов, Бенуа... Конечно, сравнивать невозможно и
ненужно, но я невольно подумал, что насколько все-таки это разные вещи,
Филонов - и "Мир искусства". Я понимаю, что говорю сейчас банальности с
точки зрения искусствоведа, но поймите чувства и эмоции "простого зрителя" -
в одном зале победа тысячи над единицей, разноцветный железный поток,
винтики и гаечки безумной машины, сошедшей с горы лавины, селевого потока,
хвоста кометы...
Плюс человеческая судьба Филонова, плюс бес времени года - московская
зима, январь, полупустой город, все, кто хотел и мог, - уехали на праздники,
ощущалась какая-то странная, непривычная для Москвы пустота и брошенность -
здорово все это было, в смысле как-то очень пронзительно.
И, всего лишь в соседнем зале, - тихая ирония, юмор, камерность,
барочная театральность, легкое одиночество, женский смех, лето, зелень и
чайные сервизы на дачных столах.
Мог ли Филонов уехать? Нет, конечно. Мог ли уехать в 1920-х годах
Андрей Платонов, гидроинженер по профессии (легко бы там устроился, почти
наверняка продолжил бы писать), с которым Филонов, оказывается, дружил? Тоже
нет.
Выйдя на улицу, за музейную ограду, молча пошли по бульвару в сторону
Арбатской. Серый снег лежал по сторонам, старые дома, видевшие и
мир-искусников, и Филонова и многих, многих других, молча стояли по
сторонам, городская картинка выглядела гравюрой, черно-белым рисунком углем.
Вдруг, уже у самого метро, сбоку увидели цветную неоновую вывеску кафе,
уютный современный интерьер, желтый, кремовый, темно-синий, название тоже
показалось смешным - "Фабрика бутербродов". Жена сказала:
- Я когда-то была тут днем, здесь неплохо кормят. Зайдем?
Народу внутри совсем не было. Только какой-то очень напряженный мужчина
с короткой стрижкой, по виду госслужащий, что-то заказывал у стойки,
обращаясь к бармену и девушке-официантке почему-то на "ты", те немного
смущенно, впрочем, с юмором отвечали, - вот и все посетители.
Сели у окна. Мужчина в конце-концов ушел, завернув бутерброды в пакет и
подарив нам неприязненный взгляд, и девочка подошла к нам. Симпатичная, с
голым загорелым животом и круглой серьгой на пупке, улыбаясь, приняла заказ.
Мальчик-бармен предложил из-за стойки:
- Апельсиновый сок кончился тридцать первого декабря, нового еще не
завезли, будете ананасовый? За счет заведения, с Новым годом! - он улыбался.