"Ирина Сергиевская. Флейтист" - читать интересную книгу автора

он (Дзанни) заставит его проглотить флейту. При этих словах Дзанни
неузнаваемо изменился: скривил рот, зажмурился и надул щеки - я с
изумлением увидел себя, в муках глотающего холодную железку.
Уже через два дня наша спальня оглашалась нежнейшими трелями
подаренного инструмента. По мнению Котьки Вербицкого, судьба моя была
решена - артист Дзанни усыновит вундеркинда и устроит работать в Большой
театр, где платят не меньше ста рублей и есть буфет из голубого хрусталя.
Нас с Котькой всегда отвергали как кандидатов на усыновление: его
открыто подозревали в наследственном слабоумии, меня - столь же открыто -
во врожденном идиотизме. Кто регулярно бьет лампочки в уборной? Кто
поворовывает в учительской раздевалке? Кто таскает казенные одеяла и
продает их за двадцать копеек, чтобы купить мороженое? Придурок Вербицкий
и идиот Похвиснев.
Внешность тоже не прибавляла нам привлекательности. Более запущенных,
уродливых детей в детдоме не было: Котька хром и вечно соплив, я -
тщедушен, как синий трупик цыпленка.
Поверить в то, что Дзанни способен взять меня, такого, к себе в дом,
было наглостью, граничащей с безумием. Но я все же поверил.
Каждую ночь под одеялом я возносил дикие, страстные молитвы
всесильному Богу, чтобы он помог мне стать сыном Дзанни. Мой Бог не имел
лица и был добр так, как я понимал эту доброту: он не мог обозвать меня ни
идиотом, ни придурком; не мог дать по роже, как делала это раздражительная
воспитательница; не мог насильно побрить мне голову, если на ней колтун...
В своих мольбах я заходил так далеко, что просил Бога внушить Дзанни
мысль усыновить не только меня, но и Котьку. Я жалел его. Над ним особенно
часто и зло издевались детдомовские - откуда-то им стало известно, что
мать Котьки вывешивала его, младенца, за окно в авоське, когда к ней
приходили гости. Правда, сам Котька с ожесточением врал, будто мама у него
- народная артистка, а папа - капитан пятого ранга. В нашей спальне все
врали одинаково.
Однако, несмотря на мои ночные молитвы, Дзанни и не помышлял об
усыновлении. Он даже не приглашал меня к себе домой и не приводил свою
жену смотреть на возможного сына. Котька сделал из этого следующий вывод:
- Он тебя испытывает - не дефективный ли. Ты притворись, что ли,
нормальным. И бросай курить!
Он отобрал у меня драгоценную папиросу, найденную на пустыре, и
медленно выкурил ее, приговаривая:
- Для тебя же стараюсь, ублюдок!
Я входил в образ недефективного ребенка с трудом: часто мыл руки, но
они почему-то все равно оказывались грязными; выменял на две конфеты
носовой платок, девчоночий, правда, но без дырок; решил исправить
хроническую пару по литературе, но тоже неудачно - щербатость подвела.
Из-за нее я шепелявил, и учительница ставила "два" после первого же слова.
Через три месяца мучений Котька вызвал меня ночью в уборную и
печально резюмировал:
- Я бы на его месте не усыновил.
Обессиленный самосовершенствованием, я скривился и пустил слезу.
- Ну ничего! - утешил Котька. - В дом таких не берут. Зато уж в
Большой театр обязательно устроит! Там главное - талант, а не красота.
Подбери сопли-то, горе мое.