"Андрей Сердюк. Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина" - читать интересную книгу автора

здесь способствовало тому, чтобы состоящим на довольствии у хозяина галереи
искусствоведам на доверии было сподручней впаривать за несусветный
эквивалент измалёванные сурьмой и сажей куски грубой холщовой ткани угрюмым
дядькам и всклоченным тёткам, - тем забавным персонажам, которым вдруг иной
раз так зазудит обозначить себя про меж других, точно таких же,
выбрасыванием на ветер части своего профицитного бюджета, что аж невтерпёж.
Несчастные липовые буратины. Им бы взять, да почесаться, а не в хроники
лезть. Так нет же, - лезут. Вон, - припёрлись.
Ну, и прутся теперь.
Ведь тут, конечно, для них болезных уже силки расставлены, уже всё для
них, обречённых, подготовлено: грамотно подобранный свет, грамотно
подобранная музыка, грамотно подобранная массовка, и даже - грамотно
подобранное шампанское. Светское-советское. Ничего случайного. Атмосфера. И
в такой грамотной атмосфере распаренным умом не уследить за словоблудными
пасами напёрсточников от арта. Особенно тогда, когда и сам-то ложануться рад
нас возвеличивающей лажей. Ну, а раз рад, тогда не обессудь, - так разведут
на бабульки, что аж до копчика проймёт. А как же ты, родной, ещё хотел?
Понты!
Надо сказать, что искусство ведующих Виктор по жизни сторонился. Не
жаловал он их. Ему всегда казалось, что в повадках этих ревнителей Каталога
сконцентрировано всё, что есть худшего в тружениках аналогичных непорядочных
цехов, - ну, у всяких там сутенёров и гербалайфщиков, адвокатов и
привокзальных таксистов, политологов и членов правительства, эстрадных звёзд
и строителей финансовых пирамид. Etc. И иже с ними.
Но особенно его коробило и злило высокомерное отношение этих хитрованов
к простой и ясной бинарной оппозиции "красиво - не красиво", - к той самой
паре немудрёных понятий, с помощью которой любой нормальный человек и
проявляет всякий раз, - дай только повод, - свои художественные
предпочтения, и к которой лично он сам, В. О. Пелевин, был по большому счёту
бесстрашно склонен.
Ну, действительно, разве не эту, такую естественную и откровенную,
систему эстетических координат с детства, как какой-нибудь аленький
цветочек, взращивает в своей душе любой порядочный и добрый
обыватель-чудовище? Взращивает и лелеет. И усердно питает немудрёность её и
её сокровенность жирным биогумусом мимолётных впечатлений. То есть разной
подручной всячиной.
И, кстати, какой ерундовины, какого пустяшного пустячка в том удобрении
только нет. Тут всё впрок идёт. Всё ценно. И чудесное, и ужасное. И такое, и
сякое, - всякое. Разное. Что однажды ненароком торкнуло. Потому как здесь
любое лыко в строку, - всё: и мифические сполохи жертвенных пионерских
костров; и нежная ржавь корявых водосточных труб; и измазанное чёрной
куриной кровью лезвие древнего топора; и след пьяной капли на грязном
оконном стекле; и ажурный узор снежинки, вырезанной вместе с мамой из
бумажной салфетки; и полные надежд ночные огни северных аэродромов; и
облупившаяся в мульку краска на бочке для дождевой воды; и пивные кабацкие
разводы на дешёвом пластике перекошенного стола; и перламутр недозрелых
яблок, в охотку подобранных после грозы в колхозном саду; и мозаика наборной
ручки той "финки", что спёр тайком у старшего брата; и неожиданный аккорд
света, пробившего в нетёсаном заборе разнокалиберные щели; и арбузная
припухлость влажных и ещё пока не целованных девичьих губ; и чудесный