"Александр Серафимович. Железный поток (Авт.сб. "Железный поток")" - читать интересную книгу автора

А борода:
- Та вы послухайте... що ж лаетесь, як кобели?..
- Та и слухать нэма чого. Одно слово - хферт!
Возбужденные, красные лица оборачивались друг к другу, злобно блестели
глаза, над головами мотались кулаки. Кого-то били. Кого-то гнали по шее в
станицу.
- Помолчите, граждане!
- Та постойте... куды вы меня!.. Що я вам дался, чи сноп, чи що?
С железными челюстями разжал их:
- Товарищи, бросьте, - треба делом заниматься. Выбрать командующего, а
уж он остальных сам назначит. Кого выбираете?
Секунду неподвижное молчание: степь и станица, и бесчисленная толпа -
все замерло. Потом поднялся лес мозолистых, заскорузлых рук, и по степи до
самых краев, и в станице вдоль бесконечных садов, и за рекой грянуло одно
имя:
- Кожу-ха-а-а!..
И покатилось, и долго еще под самыми под синеющими горами стояло:
- ...а-а-а-а!..
Кожух сомкнул каменные челюсти, сделал под козырек, и видно было, как
под скулами играли желваки. Подошел к мертвецам, снял грязную соломенную
шляпу. И, как ветром, поднялись все шапки, обнажились все головы, сколько
их тут ни было, а бабы всхлипнули: Кожух, опустив голову, постоял над
мертвыми:
- Похороним наших товарищей со всеми почестями. Подымайте.
Разостлали две шинели. К батальонному, у которого на груди по
гимнастерке кровавилось широкое застывшее пятно, подошел высокий красавец
в матросской шапочке, - по шее спускались ленточки, - молча нагнулся,
осторожно, точно боясь сделать больно, поднял. Подняли и Охрима. Понесли.
Толпа расступалась, потом свертывалась и текла бесконечным потоком с
обнаженными головами. И за каждым неотступно шла длинная косая тень, и
идущие ее топтали.
Молодой голос запел мягко, печально:

Вы жер-тво-ю па-а-ли в борь-бе-е ро-ко-вой...

Стали присоединяться другие голоса, грубые и неумелые, невпопад, розня
и перевирая слова, и нестройно и разноголосо, кто куда попало, но все шире
расплывалось:

...люб-ви без-за-ве-е-етной к на-ро-о-ду...

Разноголосо, невпопад, но отчего же впивается тонкая печаль, которая
странно вяжется в одно и с одинокой смутно-задумчивой степью, и с старыми
почернелыми ветряками, и с высокими, чуть тронутыми позолотой тополями, и
с белыми хатами, мимо которых идут, и с бесконечными садами, мимо которых
несут, - как будто здесь все родное, близкое, будто здесь родились, тут и
умирать.
И засинели густою вечерней синевой горы.
Баба Горпина, та самая, которая подняла среди леса рук и свою костлявую
руку, вытирает захлюстанным подолом красные глаза, мокрые, набитые пылью