"Александр Серафимович. Зарева (Авт.сб. "Железный поток")" - читать интересную книгу автора

Старик хмуро копается и говорит:
- Рыба вон ходит в воде, тоже праздников нету... - И перебивая самого
себя и усмехаясь: - Был я молодой и крепкий, были у меня товарищи. Знали
мы праздники. Бывалыча, как праздник, народ перепьется, как свиньи, в
грязь рылом тыкаются, потому в праздники полагается скотиной ходить, -
перепьются, ну нам праздник: заберемся в церкву да кружку-то и
опорожним... Праздник!
На него сыплются ругательства:
- Нехристь!
- Святотатец!
- Иуда-предатель!
- Известно, ты - конокрад, вор и душегубец. Удивление, как господь тебя
терпел! Одного тебе надо было - кнутовище в зад. Рыба!.. Да ты хуже рыбы,
хуже скота бессловесного! Богопротивник. Церкви даже божий не жалел, что
же уже после того... Одно слово - животная!
Было что-то, что упруго сдерживало раздражение. Ведь его надо было
избить, изувечить, спустить связанного в воду... Его ругали, а он
рассказывал:
- Верно, промышлял лошадьми, с товарищами... Жрать надо было, не святой
Антоний, утроба требовала хлеба и протчего... Промышлял.
И, опять рассмеявшись каким-то своим мыслям, продолжал:
- Под весеннего Миколу к помещику забрались. Конюшня каменная, крепкая.
Замок никак не свернем... Ах, ешь тя мухи с комарами! Зачали возле
притолоки стену разбирать. Разобрали, - ан в стене железный болт заложен,
лошадь-то не пройдет, не подогнется. Что тут делать? Скоро светать... А
конь - аглицкий жеребец, для приплоду, тысяч десять, а то и больше стоит.
Влезли в конюшню, наклали досок на тарантас, с тарантаса - на сеновал,
завязали коню глаза, ввели на сеновал, а в барское окно - трах! - камнем.
Выскочили с ружьями, с револьверами к конюшне, - стена разобрана.
Отомкнули двери, отворили, коня нету. Хлопают об полы, дивуются, как
лошадь могла под болт пролезть, - стало быть, на коленки стала. А мы лежим
на сеновале да слушаем. Зараз нарядили погоню человек десять с ружьями, и
пан с ними, и залились в степь, - больше, дескать, некуда. Ну, мы
подождали трошки, наклали опять досок, свели коня, вывели через двери,
прихватили с базу двух меринов да помаленечку и уехали в другую сторону.
Шершавые усы и брови шевелятся.
- Гореть тебе в пещи огненной!
- Го-о-о!.. Ничего, проживу, еще вспоминать будете.
Они хмуро и раздраженно уходили, ругая его, но с странным ощущением,
что - да, будут вспоминать, будут его вспоминать. Чем? И мешались в душе
неприязнь и раздражение со странным чувством глухого и смутного удивления
перед этим человеком.
По-прежнему каждый день загоралась зорька над лесом, загорались кресты
в монастыре, а вечером за поворотом, отражаясь, потухал красный закат, но
долго в сумерках белели стены монастыря.
Уютно чувствовалось Афиногенычу на его пустом, безлюдном берегу. Одни у
него были разговоры - с немыми рыбами, которые его хорошо понимали, и он
их отлично понимал. Да чайки вели с ним деловые сношения, постоянно летая
и подбирая остатки рыб. Для них у него находилась добродушная шутка,
улыбка из-под жестких усов; для людей оставались колкие, язвительные,