"Г.Сенкевич. Старый слуга" - читать интересную книгу автора

- Паненка!
- Какая паненка?
- Наша паненка, - ответил старик.
Надо было видеть эту паненку, когда она вошла в комнату с тремя детьми.
Хороша паненка! Тем не менее старик умышленно никогда ее иначе не называл.
Но в конце концов прошла и его неприязнь к доктору Стасю. Тяжело
заболела тифом его Ганя. Горестны были и для меня эти дни, потому что Ганя,
моя ровесница, была единственной подругой моих игр и я любил ее почти как
сестру. Так вот доктор Стась три дня не покидал ее комнату. Старик, любивший
Ганю всеми силами души, во время ее болезни ходил, как отравленный, не ел и
не спал, и, хотя к постели больной, кроме моей матери, не разрешалось никому
приближаться, он неотлучно сидел у дверей ее комнаты, предаваясь жестокому,
неумолимому горю, от которого разрывалась его грудь. Душа его была закалена
трудами и лишениями, равно как и ударами судьбы, однако она едва не
сломилась под бременем отчаяния у одра единственного его дитяти. А когда,
наконец, после многих дней смертельной опасности доктор Стась, тихо отворив
дверь из спальни больной, вышел в соседнюю комнату, где ждали его приговора,
и, сияя от счастья, прошептал лишь одно словечко: "спасена", старик не
выдержал, заревел в голос и повалился ему в ноги, бормоча сквозь рыдания:
"Благодетель мой, благодетель!"
Ганя действительно вскоре после этого выздоровела, а доктор Стась,
разумеется, стал любимцем старика.
- Молодец, - твердил он, поглаживая длинные, как у сома, усы, -
молодец! И на коне хорошо сидит, и, кабы не он, моя Ганя... Тьфу, не
сглазить бы! Не хочу и вспоминать.
Но не прошло и года после этого события, как старик сам стал
недомогать. Его прямой сильный стан согнулся. Он одряхлел, перестал брюзжать
и привирать. Наконец, лет в девяносто Миколай совсем впал в детство. Он уже
не работал, а только мастерил силки для птиц и развел их в своей горенке
великое множество, особенно синичек. За несколько дней до смерти он уже
никого не узнавал; но перед самой кончиной догорающая лампада его сознания
еще раз ярко вспыхнула. Помню, родители мои, ради здоровья матери, жили в ту
пору за границей. Однажды вечером я сидел у камина с меньшим моим братом
Казиком и ксендзом, который тоже заметно стал сдавать. Студеный ветер,
взметая столбы снега, ударял в стекла; ксендз Людвик молился, я с помощью
Казика собирал оружие к завтрашней охоте по свежему следу. Вдруг нам дали
знать, что старый Миколай отходит. Ксендз Людвик поспешил в домовую часовню
за святыми дарами, а я во весь дух побежал к старику. Он лежал в постели
очень бледный, даже желтый и едва ли не начал уже коченеть, но был спокоен и
в полной памяти.
Прекрасна была эта облысевшая голова, украшенная двумя шрамами, -
голова старого солдата и честного человека. Пламя погребальной свечи озаряло
мертвенным светом стены горенки. По углам жалобно попискивали синички. Одной
рукой старик прижимал к груди распятие, другую держала, покрывая ее
поцелуями, бледненькая, как цветок лилии, Ганя. Вошел ксендз Людвик, и
началась исповедь; потом умирающий пожелал видеть меня.
- Нет моего пана и дорогой пани, - прошептал он, - тяжко мне без них
умирать. Но вы здесь, панич мой золотой, господин мой... не оставьте эту
сиротку... Господь наградит вас. Не сердитесь на меня... Если я в чем
виноват... простите... Нередко я вам докучал, но всегда был предан...