"Г.Сенкевич. Из дневника познанского учителя" - читать интересную книгу автора

понимал, что знает и чего не знает. Мальчик терял силы, худел, желтел и
становился все мрачнее. Но иногда случалось нечто, убеждавшее меня в том,
что не только работа исчерпывала его силы. Как-то, когда я рассказывал ему
историю, которую "Дядя поведал своим племянникам"*, что я делал ежедневно по
настоянию пани Марии, Михась вдруг вскочил с загоревшимися глазами. Я почти
испугался, увидев испытующее и суровое выражение лица, с каким он
воскликнул:
______________
* Имеются в виду рассказы о германизации поляков в Познани.

- Скажите! Так это в самом деле не сказка? Потому что...
- Что, Михась? - спросил я с удивлением.
Вместо ответа он стиснул зубы и, наконец, разрыдался так, что я долго
не мог его успокоить.
Я расспрашивал Овицкого, чем могла быть вызвана эта вспышка, но он не
сумел или не хотел ответить; однако я сам догадался. Не было никакого
сомнения, что польскому ребенку приходилось слышать в немецкой школе много
таких суждений, которые болезненно ранили его. Он чувствовал презрение,
глумление над его страной, языком, традициями - словом, над всем тем, что
дома его учили чтить и любить. Эти суждения не задевали других мальчиков и
не вызывали в них ничего, кроме глубокой ненависти к учителям и всему
школьному начальству. Но такой прямодушный мальчик, как Михась, воспринимал
это все крайне болезненно. Он не смел прекословить, хоть подчас ему хотелось
кричать от боли. Но он стискивал зубы и страдал. И к огорчениям, которые
причиняли ему плохие отметки, присоединялась еще горечь морального
угнетения, в котором он постоянно находился. Две силы, два голоса, которые
обязан был слушать ребенок и которые не должны были противоречить друг
другу, властно толкали его в противоположные стороны. То, что один авторитет
признавал достойным и любимым, другой клеймил как что-то смехотворное и
отжившее, что один называл добродетелью, другой считал проступком. В этом
раздвоении мальчик шел за той силой, к которой влекло его сердце, но ему
приходилось притворяться с утра до вечера и жить в этом мучительном
притворстве дни, недели, месяцы... Какое ужасное положение для ребенка!
Странная судьба была у Михася. Обычно жизненные драмы начинаются позже,
когда первые листья опадают с дерева юности, - у него же все то, что создает
несчастье человека: моральное угнетение, затаенная печаль, душевная тревога,
напрасные усилия, внутренняя борьба, постепенно нарастающая безнадежность -
все это началось на одиннадцатом году жизни. Ни его хрупкая фигурка, ни
хрупкие силы не могли противостоять этой тяжести. Проходили дни и недели,
бедняжка удваивал усилия, а результаты становились все хуже, все плачевней.
Письма пани Марии были по-прежнему нежны, но этим лишь увеличивали бремя,
под которым изнемогал ребенок.
"Бог одарил тебя, Михась, необыкновенными способностями, - писала она,
- поэтому я возлагаю на тебя такие надежды и верю, что они меня не обманут и
ты станешь достойным человеком на радость мне и на пользу родине".
Когда мальчик получил впервые такое письмо, он судорожно схватил меня
за руки и разрыдался.
- Что же мне делать, пан Вавжинкевич? - повторял он. - Что же мне
делать?
Действительно, как он мог выйти из этого положения? И что же было