"Г.Сенкевич. Из дневника познанского учителя" - читать интересную книгу автора

Михась был слепо и страстно привязан к матери, к тому же ему внушили, что
мать его очень больна и несчастна и что, если он будет плохо учиться, это ее
убьет. Мальчик дрожал при одной мысли об этом и целыми ночами просиживал над
книгой, лишь бы не огорчить мать. Он рыдал, получив дурную отметку, но никто
не догадывался, отчего он плачет, какую страшную ответственность чувствует
ребенок в такие минуты. Эх! Да какое кому дело было до этого, У него был
польский акцент - и баста! Я его не баловал, не портил, но понимал его лучше
других и если не бранил его за неудачи, а старался утешить, - это уж никого
не касалось. Сам я в жизни немало поработал, испытал и голод и нужду,
счастливым никогда не был и не буду, - и пусть все летит к черту! Я уже и
зубов не стискиваю, когда думаю об этом. Я не верю, что стоит жить, и, может
быть, именно поэтому искренне сочувствую каждому несчастью.
Но я в возрасте Михася по крайней мере был весел и здоров, вволю гонял
голубей по улицам или играл в бабки у ратуши. Меня не мучил кашель; когда
меня пороли, я плакал, пока били, а вообще был свободен, как птица, и ни о
чем не заботился. Михась же был лишен даже этого. С годами и он оказался бы
между молотом и наковальней, и в жизни только и было бы у него радости, что
хоть мальчиком он посмеялся от души, нашалился да на свежем воздухе побегал
на солнышке. Но здесь такого сочетания работы с детским весельем я не видел.
Напротив, ребенок уходил в школу и возвращался хмурый, усталый, сгорбившись
под тяжестью книг, с морщинками в уголках глаз, как будто постоянно подавляя
рыдания... Поэтому я ему сочувствовал и старался его поддержать.
Я сам учитель, хотя и частный, и не знаю, как бы я жил на свете, если б
утратил веру в науку и в ту пользу, которую она приносит. Но я думаю, что
наука не должна быть трагедией для детей, что латынь не может заменить им
воздух и здоровье и что правильное или неправильное произношение не должно
решать судьбы маленьких людей.
Думаю также, что педагог лучше выполнит свою задачу, когда ребенок
будет чувствовать его мягко ведущую руку, а не ногу, которая давит ему
грудь, попирая все, что его научили любить и уважать дома... Такой уж я
мракобес, и, наверное, никогда не изменю своих взглядов, потому что все
больше в них утверждаюсь, когда вспоминаю своего Михася, которого так
искренно любил. Шесть лет я был его учителем - сперва гувернером, потом,
когда он поступил во второй класс, репетитором, так что у меня было время
привязаться к нему. Наконец, зачем мне скрывать от себя: он был мне дорог
потому, что был сыном женщины, которая для меня дороже всего на свете...
Она никогда об этом не знала и никогда не узнает. Я всегда помню, что я
всего лишь какой-то пан Вавжинкевич, домашний учитель, да еще и больной
человек, между тем как она происходит из богатого шляхетского рода, она
дама, на которую я просто не смею поднять глаза. Но одинокое сердце,
истерзанное жизнью, должно в конце концов за что-нибудь уцепиться, как
цепляется раковина, выброшенная волной, - так мое сердце прильнуло к ней.
Что я могу поделать? Да и что она от этого теряет? Я не прошу у нее больше
света, чем у солнца, которое весной согревает мою больную грудь! Шесть лет я
жил в ее доме, был подле нее, когда умер ее муж, видел ее несчастной,
одинокой, но всегда ласковой, как ангел, любящей детей, почти святой в своем
вдовстве, и... этим неизбежно должно было кончиться. Но это уже скорее не
моя любовь, а мой культ.
Михась был очень похож на мать. Часто, когда он поднимал на меня глаза,
мне казалось, что я смотрю на нее. Те же тонкие черты, тот же лоб,