"Генрик Сенкевич. В прериях (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

играющим на дудках, присоединились и зрители, бренча жестяными тазами для
промывки золотоносного песка или отбивая такт кусочками бычьих ребер,
зажатыми между пальцами обеих рук и издающими звук, подобный стуку
кастаньет. Внезапно по всему лагерю пронесся возглас: <Певцов сюда!>
Зрители образовали ring, или кольцо, вокруг танцевальной площадки, а на
середину вышли негры - Джим и Кроу. Первый держал бубен, обтянутый змеиной
кожей, а второй - упомянутые кусочки бычьих ребер. Минуту оба смотрели
друг на друга, вращая белками глаз, а потом затянули негритянскую песню,
то печальную, то буйную, прерываемую топотом и резкими телодвижениями.
Протяжное <Дайна-а-а!>, которым завершался каждый куплет, перешло в конце
концов в крик, почти звериный вой. По мере того как танцоры разгорячались,
их движения становились все исступленнее, и, наконец, они стали стукаться
головами с такой силой, что европейские черепа, наверно, треснули бы, как
ореховая скорлупа. Эти черные фигуры, освещенные ярким блеском огня и
извивающиеся в безумных прыжках, представляли собой поистине
фантастическое зрелище. К их выкрикам, к звукам бубна, дудок, жестяных
тазов и щелканью костей примешивались возгласы зрителей: <Ура Джиму! Ура
Кроу!> - и даже пистолетные выстрелы. Когда негры наконец устали и, пыхтя
и отдуваясь, упали на землю, я велел дать им по глотку бренди, что сразу
поставило их на ноги. Но затем люди потребовали, чтобы я произнес speech*.
Вмиг утихли крики и музыка. Мне пришлось отпустить плечи Лилиан и,
взобравшись на облучок повозки, обратиться к присутствующим с речью. Когда
я смотрел с возвышения на эти фигуры, освещенные пламенем костров, на этих
людей - рослых, широкоплечих, бородатых, с ножами за поясом и в шляпах с
изорванными полями, - мне казалось, будто я нахожусь в каком-то театре
либо что я предводитель шайки разбойников. Но это были честные,
мужественные сердца, хотя многие из них, возможно, прожили жизнь бурную,
полудикую, суровую. Мы как бы составляли здесь маленький мирок, оторванный
от остального общества и замкнутый в себе, обреченный на общую участь и
общую опасность. Здесь надо было идти плечом к плечу, каждый чувствовал
себя братом другому, а бездорожье и бесконечная пустыня, окружавшая нас,
побуждали этих закаленных рудокопов заботиться друг о друге. Вид Лилиан,
бедной, беззащитной девушки, чувствующей себя спокойно и в безопасности
среди них, словно под родительским кровом, внушил мне эти мысли, и я
высказал их так, как чувствовал и как подобало военачальнику и
одновременно сотоварищу в пути. Ежеминутно меня прерывали возгласами: <Ура
поляку! Ура капитану! Ура Большому Ральфу!> - и хлопали в ладоши. И более
всего обрадовало меня то, что я заметил среди сотен этих загорелых,
крепких ладоней пару крошечных ручек, розовых от отблесков огня и
порхающих, как пара белых голубок. Тогда я вдруг почувствовал, что нипочем
мне пустыня, и дикие звери, и индейцы, и outlow**. И с большой горячностью
я воскликнул, что <справлюсь со всеми, поколочу всякого, кто станет мне
поперек дороги, и поведу караван на край света - и пусть бог отымет мою
правую руку, если это неправда>. Ответом мне было еще более громкое
<ура!>, и все с воодушевлением запели песню переселенцев: Missisipi, I shall cross Missouri!>*** Потом еще говорил Смит, старейший
среди переселенцев, шахтер из окрестностей Питтсбурга, в Пенсильвании, он
благодарил меня от имени всего обоза, причем восхвалял мое искусство
вождения караванов. После Смита появились ораторы почти на каждой повозке.
Некоторые говорили весьма забавно, например Генри Симпсон, который