"Генрик Сенкевич. Ганя (Повесть)" - читать интересную книгу автора

ином симпатии старого Давидовича к татарам и туркам не проявлялись. Предки
его поселились здесь чуть ли не во времена Витольда. То был также очень
зажиточный шляхетский род, издавна осевший в своем гнезде. Поместье,
принадлежавшее им, было пожаловано еще Яном Собеским полковнику
пятигорской легкой конницы Мирзе-Давидовичу, который творил чудеса
храбрости под Веной и портрет которого еще поныне висел в Хожелях. Помню,
портрет этот произвел на меня странное впечатление. Полковник Мирза был
страшный человек; лицо его, исполосованное бог весть чьими саблями,
казалось исчерченным таинственными письменами Корана. У него была смуглая
кожа и широкие скулы, а раскосые, мрачно горевшие глаза его обладали
удивительным свойством: они всегда смотрели на вас с портрета, где бы вы
ни стояли: прямо перед ним или в стороне. Но товарищ мой Селим ничем не
походил на своих предков. Мать его, на которой старик Давидович женился в
Крыму, была не татаркой, а уроженкой Кавказа. Я ее не знал, но говорили,
что была она красавица из красавиц и что Селим похож на нее как две капли
воды.
Ах, что за чудесный малый был Селим! Глаза его были лишь едва заметно
скошены. Но то были не татарские глаза, а большие черные печальные глаза с
поволокой, которыми, говорят, отличаются грузинки. В минуты покоя глаза
его полны были такой несказанной неги, какой я в жизни не видел и больше
не увижу. Когда Селим о чем-нибудь просил, подняв на вас глаза, казалось,
они просто хватали за сердце. Черты лица у него были правильные и
благородные, словно точенные резцом ваятеля, кожа смуглая, но тонкая, чуть
выпуклые, алые, как малина, губы, мягкая улыбка и зубы, как жемчуг.
Но если, к примеру, Селим подерется с товарищем, что случалось
довольно часто, мягкость его исчезала, как марево, и он становился почти
страшен; глаза его суживались и горели, как у волка, мышцы лица
напрягались, кожа темнела, и на миг в нем пробуждался настоящий татарин,
тот самый, с которым наши предки вступали в бой. Продолжалось это очень
недолго. Через минуту Селим уже плакал, целовал своего противника и просил
извинения, и обычно его прощали. Сердце у него было прекрасное, всегда
готовое к благородным порывам. В то же время он отличался ветреностью,
даже легкомыслием и был кутилой безудержного размаха. Стрелял он, ездил
верхом и фехтовал мастерски, учился же посредственно, несмотря на большие
способности, потому что был изрядным лентяем. Любили мы друг друга, как
братья, ссорились, столь же часто мирились, и дружба наша оставалась
нерушимой. На каникулах, как и на праздниках, половину времени либо я
проводил в Хожелях, либо он у нас. Так и теперь, приехав с похорон
Миколая, он должен был остаться у нас уже до конца праздников.
Итак, после обеда гости разъехались; было уже около четырех. Короткий
зимний день клонился к концу, в окно заглядывала широкая полоса вечерней
зари, на стоявших за окном деревьях, покрытых снегом и залитых багровым
светом, закаркали, хлопая крыльями, вороны. Из окна было видно, как они
стаями тянутся из лесу и кружатся над прудом, паря в сиянии заката. В
гостиной, куда мы перешли после обеда, царило безмолвие. Мадам д'Ив ушла к
себе в комнату, как всегда, раскладывать пасьянс; ксендз Людвик, понюхивая
табак, расхаживал мерными шагами из угла в угол; обе мои маленькие
сестрички кувыркались под столом на ковре и бодались головками, трепля
друг дружке золотые локоны, а Ганя, я и Селим уселись у окна на диван и
смотрели на пруд, примыкающий к саду, на лес за прудом и на меркнущий