"Виталий Семин. Сто двадцать километров до железной дороги" - читать интересную книгу авторакурсах каким-то студентам - я плохо знал этих преподавателей - читали лекции
на недостаточно высоком идейном уровне. Тогда в газетных статьях, громивших "врачей-вредителей", появилось выражение "морально разложившиеся люди". В институтском приказе все мы именовались "морально разложившимися людьми". Приказ об "Академии" был зачитан во всех вузах города, и ко мне от разных полузнакомых и совсем незнакомых людей стали доходить жуткие, фантастические слухи. "Слышал, - спрашивал меня какой-нибудь полуприятель из строительного, - у вас-то в пединституте раскрыта подпольная организация! Журнал свой выпускали, листовки. Говорят, связаны с подрывным фондом..." Мои знакомые, которым я уже однажды, смеясь, рассказывал об "Академии", начинали меня спрашивать по второму разу: "А все-таки, что у вас было на самом деле?" И я уже не мог сказать, как в первый раз, что на самом деле были автошаржи, карикатуры на Леньку Солдатова, стихи о Теркиных усах. Какие уж тут усы! Ведь, и правда, не может же быть, чтобы весь город шумел, а на самом деле были бы только стихи о Теркиных усах! Даже дома, где дольше всего верили мне, стали, происходить тяжелые сцены. "Допустим, - кричал на меня отец, - что все ваши стишки и карикатуры безобидны! Повторяю, допустим. Допустим, что все это чепуха, как ты говоришь. Но можно же было все это не писать? Не говорить? Просто не писать и не говорить?" Это было самым страшным, что я тогда слышал... Что было потом? Я уехал на стройку. На строительство Куйбышевской ГЭС. На стройке я начал такелажником, разнорабочим, но очень скоро стал бригадиром, а потом и техником - нужны были грамотные люди, а я умел читать чертежи. Но какой из меня техник! Я работал не хуже других, но техником все-таки не стал. Меня переполняли три с половиной года фанатичных занятий в академизмом". Только никогда я не мог понять, почему академизм ложный. Правда, я часто пропускал лекции, но у меня просто времени не хватало - слишком много я должен был узнать, слишком много времени потерял в Германии. И потом у меня были десятки вопросов, на которые я должен был получить ответы сам. Я не мог это передоверить кому-нибудь. Я сам читал Маркса и Энгельса, зачитывался Гельвецием и Дидро (художественную литературу я вначале читал мало, писатели казались мне расточительными - толстенный том для того, чтобы доказать одну простую мысль!). Я и уходил со стройки, потому что меня тянуло поближе к гуманитарным наукам. Было тут, правда, и еще одно обстоятельство, которое я не каждому смог бы объяснить. В Германии я работал в литейном цехе, и каторга для меня на всю жизнь связалась со сладковатым запахом формовочной земли, пропаренной расплавленным металлом. Меня тошнило от этого запаха. Я находил его там, где его даже не могло быть. Литейкой для меня пахли электроды, которыми работали электросварщики. И вообще вся техника пахла для меня литейкой, и я с этим ничего не мог поделать. Куйбышевская ГЭС наконец-то, через девять лет после войны, отбила мне этот запах, но техником я все-таки не стал. 2 На станцию Зимино поезд привез меня ночью. То есть не так уж и ночью - в половине одиннадцатого. Но на станции и в станционном поселке была уже |
|
|