"Виталий Семин. Женя и Валентина" - читать интересную книгу автора

произошло странное, о чем никогда до конца в семье не говорили (за эту
уклончивость, за эту скрытность Валентина как-то в минуту раздражения и
выругала всех про себя: интеллигенты проклятые!), и он то ли погиб, то ли
скоропостижно умер. Вообще-то Валентина чувствовала, что и о революции
девятьсот пятого года в семье говорили не так уж охотно. Время это - все
понимали - было героическим, но героическим вообще, если не присматриваться
к деталям. А так многое тогда еще делалось с ошибками, стихийно, на местах,
в стачечных комитетах, в местных партийных комитетах, а партий тогда было
много, и почти все они потом оказались контрреволюционными. Но, конечно, все
это было давно и никакого влияния на жизнь семьи не оказывало. И когда
Валентина осуждала Антонину Николаевну, не о Женином деде она думала, а о
том, куда могут привести женщину бесхарактерность и безликость. Нельзя же
забывать - Валентина помнила об этом каждую минуту! - что мир отравлен не
только классовой эксплуатацией, но и вековой тиранией мужчин. Кто такая
Антонина Николаевна? Домработница без трудовой книжки, без права увольнения.
Домработница для всех своих родственников и для нее, Валентины, тоже.
Квалификации никакой - когда-то работала в конторе, но что знала, давно
забыла, а нового ничего не приобрела. Газет не читает, о том, что происходит
в мире, имеет самое смутное представление. Что услышит за столом, то и ее.
Правда, она могла бы составить книгу кухонных рецептов, знает, как
приготовить десятки, а может быть, сотни блюд, сами названия которых звучат
по-старинному, а она ухитряется их готовить, хотя то этого, то того
постоянно не хватает. И стол она в праздники накрывает и на двадцать, и на
двадцать пять человек. Сколько гостей ни придет, стол всегда прекрасно
накрыт. (Это обилие праздничной еды, которую никто не мог съесть, всегда
изумляло Валентину. "А пусть пропадает, - сказала ей Антонина Николаевна. -
Это не для того, чтобы съели, а для радушия".) И готовит Антонина Николаевна
вовсе не то, что сама любит - за столом она почти не ест, - а то, что любят
другие. Печеного теста она, например, избегает и водки никогда не пьет, но
пироги и водка у нее бывают разные. И это тоже сердило Валентину. Если ей
приходилось готовить, она делала только то, что ей самой хотелось съесть.
И вообще только на собрании и на работе все было ясно - за это
Валентина и любила собрания и работу. Дома все было запутанно. И ты любишь,
и тебя любят - и вдруг вражда! То ли к тебе стали хуже относиться, то ли ты
всех видишь насквозь. В такие минуты Валентина кому угодно могла сказать
самые страшные слова. Жене: "Говоришь, мать любишь! (Женя никому этого не
говорил.) Любишь, чтобы спокойнее жилы вытягивать. Вы же ее эксплуатируете.
Лучше бы поменьше любили". Антонине Николаевне: "А вы, мама, добрая, добрая,
а все замечаете!" Это Антонина Николаевна остановила Женю, велела снять
рубашку и пришила болтавшуюся пуговицу. В такие минуты Валентина думала:
"Надо уйти, надо жить самостоятельно. От своих ушла, и отсюда надо уйти". Но
Женя, посмеиваясь, уходил на тренировку, Антонина Николаевна брала на себя
Валентинину домашнюю работу, и Валентина думала: "Ну и черт с вами, ничего
вам не сделается!" И от этой смелой, совсем не женской мысли ей становилось
весело, она уходила в институт, спокойно сидела в аудитории, спокойно
возвращалась домой, рассказывала Жене, как устала на лекциях, и уже совсем
по-мужски не спрашивала, что ел перед сном пятилетний Вовка и хорошо ли
умыла его на ночь Антонина Николаевна.
Потом Валентина опять стирала на Вовку и мужа, вздрагивала от какой-то
нелепой и радостной мысли: "Случись что-нибудь с Женей - хоть под поезд!" -