"Виталий Семин. Женя и Валентина" - читать интересную книгу автора

резко осудил или выбранил, и это ее сильно раздражало. Непонятное Женя
просто быстро забывал. Мало ли в жизни странного - не трогайте людей, они
сами разберутся.
Вначале в общежитии Валентине почти все нравилось. Нравилась мужская
свобода от приготовления пищи, от слишком частого мытья полов, бесконечной
стирки, от родительского надзора. Нравилось вместе со всеми утром выходить
на работу. В тот ранний час, когда девчонки идут еще самой лучшей своей
бодрой походкой, когда они еще не устали, еще стройны и высоки, когда волосы
еще хорошо завиты и губная помада не съедена, а от ребят удушливо пахнет
вчерашними папиросами, утренним табачным перегаром. Нравилась умывалка с ее
очередями, в которых встречаешь знакомых (вода сама течет из крана: мой
посуду, стирай, а дома еще надо наносить из колонки). Нравилась вечерняя
школа с ее странной, нешкольной, ночной жизнью. Всегда при электрическом
свете, в чужих классах, со взрослыми соседями за чужими партами. Днем здесь
настоящая, дневная школа, учителя сидят в настоящей учительской, а вечером
приходят вечерники, их встречает равнодушная, усталая дежурная нянечка,
учительская в какой-то кладовке, половина классов заперта, не освещена,
ученики курят на переменах.
И все-таки это школа. Училась она хорошо, времени не замечала.
Но, видимо, в ней всегда было живо чувство, что и литейный цех, и
общежитие - все это не навсегда. Это как вечерняя школа - когда-нибудь ее
окончишь. И когда они с Женей увидели друг друга, когда она однажды даже
против своей воли подумала: "Господи, за что же мне такое счастье!" - она
вдруг увидела, что в этом огромном здании много затемненных переходов,
тупиков, поворотов, спусков, подъемов, где можно долго оставаться
незамеченной, где можно вдвоем посидеть на теплой, обросшей затвердевшей
пылью трубе какой-нибудь цеховой магистрали, на куче желтого песка и вообще
уединиться и отделиться от начальства и подруг. А когда Женя привел ее к
себе, она легко и радостно рассталась с общежитием, а забеременев, из
шишельниц перешла в учетчицы, а из учетчиц в лаборантки и старалась пореже
спускаться из лаборатории в сам цех, пореже дышать загазованным воздухом.
Общежитие она покидала даже с облегчением. Все-таки надоело за
несколько лет одеваться и раздеваться при всех, спать, когда другие не спят,
зажигать свет, когда другие заснули. Но и в семье у Жени она никак не могла
по-настоящему прижиться. Боялась сделаться домработницей. Боялась, что здесь
ее запутают старорежимной вежливостью и добротой, заставят бросить работу,
институт, отказаться от общественных нагрузок. Самым старорежимным человеком
в семье Валентина считала Женину мать Антонину Николаевну. Уклончивая
доброта Антонины Николаевны, ее способность молчаливо делаться незаметной,
любыми способами сохранять в семье мир казались Валентине той самой опасной
в наше время интеллигентской бесхребетностью, против которой всех
предупреждали газеты.
Правда, Антонину Николаевну лишь с большой натяжкой можно было назвать
интеллигенткой. Отец Антонины Николаевны, Женин дед, как и отец Валентины,
был железнодорожником. Но отец Валентины был ремонтным рабочим, а Женин дед
водил пассажирские поезда. В девятьсот четвертом и девятьсот пятом годах он
участвовал в революции, и об этом довольно охотно рассказывали в семье,
участвовал он и в революции семнадцатого года, и об этом тоже рассказывали,
но глуше и не до конца. Говорили, что он водил бронепоезд, был против царя,
Керенского и белых, но в двадцатом или в двадцатых годах что-то с ним