"Виталий Семин. Плотина" - читать интересную книгу автора

недавно вернулась из эвакуации. И в комнате пахло будто по-прежнему. И
только когда пришла Аня, я с непонятной тревогой почувствовал, что время в
эти годы не останавливалось, не обрушивалось в яму, не пропадало - шло без
меня.
В Москве я ночевал на полу под окном железнодорожной кассы. В вагоне
лежачей оставалась третья, багажная полка. Трое суток я видел перед собой
сапоги тех, кто сидел на второй.
В Москву из Кенигсберга отец посадил меня в офицерский вагон. Там у
меня была своя полка и соседи-летчики, кормившие тушенкой, поившие спиртом.
С одним из них я выскочил на станции что-то купить. Возвращаясь, мы увидели
толпу. Она штурмовала подножку нашего вагона.
- Никого не пущу! - кричала проводница.
Безумие толпы передалось ей. Она всех сталкивала с подножки. И была
минута, когда, казалось, поезд уйдет, а мы так и не сумеем пробиться сквозь
толпу. И еще была минута, когда поезд уже тронулся, а проводница слепо
упиралась руками в грудь летчика, державшегося за поручни одной рукой.
- Голубчик! - ласково сказал ей летчик. - Голубушка!
И проводница, так и не узнав его, все-таки пропустила нас.
В вагоне я услышал, как кто-то за шахматами или просто в разговоре
сказал:
- У них есть чему поучиться.
Мне казалось, я угадывал звания по голосам: лейтенант, капитан,
полковник. Этот тянул на майора. Кто-то настороженно спросил:
- Чему же?
И тот, не уловив угрозы или самолюбиво пренебрегая ею, ответил:
- Организованности. Порядку. Посмотрите, как много зелени у них в
огородах. Или такая мелочь как печка. На редкость экономичны.
Попав в этот вагон, я завидовал сам себе. Людей, которые ехали со мной,
чувство собственного достоинства украшало больше, чем ордена и нашивки за
ранения. Долгие остановки поезда не были мне в тягость. Не путь удлинялся -
праздник. И все это вдруг должно было сломаться.
- Какой же порядок? - спросил голос, в котором я уловил что-то вроде
скрипа открываемой кобуры. - О каком порядке говорите?
"Майор" объяснил, но голос был нацелен туда, где слова уже не имеют
значения.
И о какой нормальности речь! Мне надо было ночь провести на полу
московского вокзала, лечь обязательно головой к кассе, чтобы утром
закомпостировать билет. И печки экономичны. Я это точно знал. Но каждым
своим словом "майор" совершал непоправимую ошибку.
Я и сам по приливу мгновенной враждебности узнавал человека, в котором
сохранилось подобие довоенного благодушия. Бог весть как оно удержалось в
нем!
Увидев женскую шаль, скрещенную на груди Исаака Абрамовича, его
самодельный ватник, уловив испуг в маминых глазах, я нарочно взвинчивал
себя. Нормой стало ненормальное - вот о чем я кричал.
В офицерском вагоне я неистово завидовал судьбам своих соседей,
тусклому свету их орденов, кожаному запаху их портупей и понимал, что не
скрипом кобуры их можно напугать.
В Инстербурге отец устроил меня на работу в воинскую часть. И надо же!
После всего, что со мной случилось, я стал медрегистратором в госпитале