"Виталий Семин. Плотина" - читать интересную книгу автора

женщиной, и вот, пожалуйста, муж! И я с раздражением отметил и шаль, которую
он по-женски придерживал на груди, и самодельный ватник, и лицо, сохранявшее
благодушное выражение даже при такой заинтересованности.
В прихожей была та же вешалка с медными крючками. В узкое коридорное
пространство выдвигался какой-то ящик или комод. Исаак Абрамович сказал:
- Слава богу! Ваша мама давно вас ждет.
Память моя была обожжена. Но я и вез ее обожженной. А от Исаака
Абрамовича, от его самодельного ватника, от шали, скрещенной на груди, от
благодушного выражения лица исходило нечто такое, словно он собирался
сказать: "С этого момента все, что происходило с тобой, начнет забываться
или терять свое значение..." И мне захотелось кричать. Выкричаться...

3

Кричал я, кажется, дня два. Заходил Исаак Абрамович, кивал, но я видел,
как исчезал из глаз его интерес. Мать смотрела с опасением. Потом позвала
мою двоюродную сестру. Всегда считалось, что Аня может повлиять на меня.
Говорила она густым голосом, на верхней губе ясно просматривался юношеский
пушок. Я и до войны помнил ее в тесных юбках и кофточках - быстро росла, а
одежды никогда не хватало. От густого голоса, от юношеского пушка на верхней
губе, от тесных юбок, оттого, что была на четыре года старше, я и впрямь в
ее присутствии испытывал замороженность. Удивительнее всего было то, что я
тотчас вспомнил эту замороженность и захотел ее преодолеть. Они с матерью
долго слушали меня, потом Аня сказала так, будто меня не было в комнате:
- Они все сейчас кричат. Перекричит и будет нормальным пареньком.
Постарше Сергея мальчишка вернулся у наших соседей, дня четыре кричал, а
сейчас отошло. Они все взбесились у себя на фронте и в плену, а в общем,
нормальные ребята.
Она говорила так, будто ее звали на консультацию. Аня заканчивала
медицинский. В этом-то и был мамин расчет. Война не война, неудачные
родители - одноглазый отец, всю жизнь со своей берданкой проходивший
сторожем возле каких-то складов, малограмотная мать, - а человек выучился. И
сила в каждом слове слышна потому, что не за обстоятельствами идет, а себе
их подчиняет.
- Он водки требовал, - пожаловалась мать.
Аня засмеялась.
Опасение в маминых глазах раздражало меня. Оно было вместо другого
чувства, занимало его место. Но силу в Аниных словах я ощущал. Я ей
сочувствовал. За три года пушок на ее верхней губе превратился в жесткие
усики. Голос огрубел, а в смехе спускался на такие басовые ноты, что я
замирал от неудобства, ожидая, что она засмеется вновь.
Это было несчастье. Но я видел, что Ане оно словно добавляет силы. Она
не сдерживала своего басового смеха, то ли приучая меня к нему, то ли желая
показать, что перед чем-то главным это чепуха. Однако в понимании главного я
не продвинулся так далеко.
Может, я и не почувствовал бы в ее словах правоты, не понял бы вообще,
что кричу, если бы не Анин грубый голос. Она ушла, а я уже не мог забыть,
как смеется моя двоюродная сестра.
Мама почти не изменилась. Не изменилась особенно и наша соседка,
Розалия Соломоновна, хотя мама оставалась в городе, а Розалия Соломоновна