"Виталий Семин. На реке (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

- Да чем я ее поднимать буду? Цепями?! Да они ее сломают, а мне
отвечать!
Мы специально для него запаслись двумя бутылками "московской", но он
так искренне кричал, так махал на нас руками, так поворачивался к нам спиной
и убегал от нас, хотя убегать ему было некуда, так спрашивал; "Да на кой она
мне?" - что мы на некоторое время засомневались.
- Вот если бы канатные стропы были! - кричал стропальщик. - Это можно
было бы сделать. А цепи ее поломают! Она же больше тонны весит! Тебе это
надо? И мне не надо!
Но потом вдруг откуда-то появились те самые мягкие канатные стропы, и
тот же стропальщик, набросив их на крюк крана, стал командовать:
- Заводи под киль! Да глубже, глубже заводи! Держи, пока натянет!
Перелезай на баржу! Быстрей!
Кран поднял шлюпку над грузовой стенкой, и я снизу увидел, как нависает
ее округлое днище, какая тяжелая на корме килевая доска, и поверил
стропальщику, что такая большая шлюпка может весить целую тонну.
Пока кран держал шлюпку, выяснилось, что капитан не знает, куда ее
поставить. Потом он показал на крышу каюты, рядом с рубкой, и стропальщик со
злорадной, как мне показалось, торопливостью поставил ее на это неудобное
место. Пришлось спешно подкладывать под корму бревно, но шлюпка все равно
стала косо и придавила бортом дверь в рубку.
Крыша каюты была железной. И рубка, возвышавшаяся над этой крышей, тоже
была железной. И стены кают, и трюмы, и вся грузовая палуба были железными.
Но как много здесь железа, я понял только тогда, когда заработал мотор.
Содрогнулась, завибрировала корма, на которой стоял обеденный стол команды,
задребезжали пожарные баллоны, топоры и крючья, висевшие на стене каюты,
железной дрожью затрясло перила, на которые я положил руку, - раздался
невыносимый грохот железа в железе. В металлическом трюме заработал
металлический мотор. Я думал, что такой грохот не может продолжаться долго -
только что пущенный мотор наберет обороты и будет работать помягче. Но за
все время, пока мы плыли, он ни разу не работал тише.
Самым тихим местом на корабле был нос. Грохот мотора сюда не доставал.
Здесь дул сильный речной ветер, шуршала вода, и крашеное железо раскалялось
под солнцем. Сядешь спиной к рубке, видишь идущую навстречу воду и
чувствуешь, как баржа подставляет течению то правую, то левую скулу -
рулевой ведет корабль по фарватеру.
Самый страшный грохот стоял под полами кают и на корме, где целыми
днями возилась красивая жена моториста, наш кок ("Откуда ты ее взял?" -
спросили у него с соседней "гетешки". "Из Колузаево!" - простодушно ответил
моторист), - шла, стирала, развешивала белье, готовила, подавала завтраки,
обеды и ужины. Здесь нельзя было разговаривать - надо было кричать. Здесь,
как на носу, жгло солнце, но в металлическом грохоте мотора оно казалось не
речным, а пыльным, заводским. И хотя мотор помещался внизу, казалось, что
над палубой все время стоит сизый машинный дымок.
Рулевую рубку от моторного трюма отделял этаж жилого помещения - тут
было потише. Пол в рубке был выстелен пластиком, а стены на метр снизу
отделаны деревянной планкой. Деревянным было и рулевое колесо. И дерево это
на этом железном корабле было очень заметно. Под рукой рулевого на столике
рядом с биноклем лежал лоцманский альбом, раскрытый на странице с
изображением той излучины, по которой мы в это время шли. Эта крупноплановая