"Ю.Семенов. Испания (Июль 1974 - февраль 1976)" - читать интересную книгу автора

все были в бело-красных костюмах, и все с бурдюками вина, и все поили друг
друга, запрокинув головы, ловя ртом быструю, черную струю тинто, и не
проливали ни капли на рубашку, а если и проливали, то что из того? - все
равно красный цвет угоден Сан-Фермину и нужен для того, чтобы загодя злить
"торос", которые сейчас метались по арене, поддевая рогами тех, кто стоял
к ним ближе, а остальные перевалились через деревянную изгородь, и что там
прыжки Брумеля и Тер-Ованесяна - сигали с места, без разбега, подгоняемые
зримым ощущением гибели - отточенным, холодным и гладким рогом быка,
который входит в тело, словно в тесто.
Быков, разъяренных, р а с с м о т р е н н ы х зрителями, великолепных
быков с финки Миура, что в Андалузии - там отменные травы и мало воды,
поэтому они похожи на символы скоростной спортивной мощи, вроде спортивных
"ягуаров", - загнали наконец в ворота, откуда их выпустят в шесть часов
пополудни, когда начинается коррида, и на арену снова высыпали сотни
молодых и пожилых "афисионадо", и даже две толстенные американки выскочили
на поле (это не переодетые, это - экзальтированные), но их освистали, и
полиция прогнала их обратно, и зрители поддержали полицию в этом, и
началась игра "афисионадо" с бычками-двухлетками: их выпускали через те же
ворота, куда только что скрылись быки-борцы четырехлетки. Но и эти
яростные двухлетки, которых выпустили на поле, начали разметывать толпу, и
от них убегали, но не могли убежать, и падали, и закрывали голову руками,
и сжимались в комочек, маленький человеческий комочек - словно во чреве
матери, и бык-двухлеток бил этот комочек рогами и мял копытами, но
"афисионадо", рискуя, дергали быка за хвост и принимали удар на себя,
чтобы другие подняли раненого с желтого песка и унесли на трибуны, и на
трибунах стоял замирающий, протяжный, тихий, громкий, ликующий,
негодующий, непереводимый:
- О-о-о-о-о-о-о-л-ле!
А потом выпускали трехлеток с одним рогом, завязанным тряпками, и
трехлетки тоже били "афисионадо" и разгоняли их, но не могли разогнать,
потому что каждый испанец - Дон Кихот (когда он, безоружный, идет на быка,
дразнит его газетой, играя ею, словно мулеткой) и Санчо Пансо (когда он
сворачивается в комочек, чтобы тугая собранность тела самортизировала удар
копытом или рогом), и поэтому нельзя, чтобы тебя, "афисионадо", освистали
трибуны, если ты убежишь и струсишь; надо прыгать, манить быка на себя
любым способом - все допустимо, одно лишь запретно: пугаться или - как
будет точнее - показывать свой испуг зрителю...
Когда это опасное и прекрасное веселье кончилось, я спросил Дунечку:
- Почему Старик назвал роман о фиесте "И восходит солнце"?
- Не знаю, - ответила она. - Наверное, из-за Экклезиаста.
- Нет, - сказал я уверенно, не страшась категоричности на этот раз, -
совсем не поэтому.
- А почему же? - спросила Дунечка.
- Вон, - сказал я, - посмотри налево.
Она обернулась, и в глазах у нее зажглось огромное красное солнце
Испании, оно появляется на Пласа де Торос именно в тот миг, когда
кончается "энсьерро", и начинается первое утро фиесты Сан-Фермина, и "сан"
не очень-то приложимо к Фермину, потому что он прост, добр и открыт, как
истый испанец.
Писать о корриде невозможно после Старика, лучше попробовать написать о