"Юлиан Семенов. Старик в Памплоне (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

старости. В мужчинах значительно в большей мере заключено начало
<личностного>, тогда как природа распределила между женщинами мира
одну-единственную душу - с небольшими коррективами за счет уровня развития
государства, климатических условий, национальных обрядов и привычек.
(Тезис невозможен без антитезиса, разность рождает истину - возражая и
Унамуно и себе самому, я вспоминаю Гризодубову, Терешкову и Плисецкую...
Одна душа? Впрочем, можно выносить определенное суждение обо всем - это
неприложимо лишь к женщине. Такая антитеза, думаю, не вызовет гнева
представительниц прекрасного пола.)
Всякое познание - бесконечно, и коррективы в этот необратимый процесс
вносит не догма - жизнь. Этим утверждением я не пытаюсь опровергнуть
мудрость великих испанцев. Оспаривать их - трудное дело, и <коллективная
душа> женщин - трезвое, хоть и горькое соображение, но, видимо, из каждого
правила следует делать исключение. К таким исключениям должна быть
отнесена Мэри. Я не могу писать о том, что она мне рассказывала о Старике,
- это слишком личное, что знали только два человека, но то, о чем говорит
Кастильо Пуче, знали в Памплоне многие: это история, когда Старик
<похитил> двух молодых американок, а потом одну <ирландскую девушку> и как
над ним подшучивали, разбирая вопрос, отчего это у Папы такие синяки под
глазами, и Мэри тоже подшучивала над ним, продолжая быть ему д р у г о м.
Жене художника отпущена великая мера трудных испытаний; выдержать их дано
не каждой. В чеховском определении <жена есть жена> заложен библейский
смысл, но без того пафоса, который порой присущ великой литературе
древности: в высшей истине всегда необходим допуск юмора. Жена - в
распространенном понимании - это женщина, которой з а к о н о м дано
п р а в о отвести ото рта мужа рюмку, устроить скандал, если он увлечен
другой, подать на развод, когда <глава семьи> проводит долгие недели на
охоте или на рыбной ловле или молчит, угрюмо молчит, не произнося ни слова
целые дни напролет. Мы подчас лжем самим себе, когда говорим о жене как о
друге, потому что никогда мы не рассказываем ей того, что рассказываем
Санечке, Хажисмелу, Семену, Толе, Феликсасу - у костра, в лесу, ожидая
начала глухариного тока, когда смех наш приглушен лапами тяжелых елей, в
низине бормочет ручей и все мы ждем того часа, когда первый глухарь
<щелкнет>, возвестив миру начало его <песни песен>. Хемингуэй рассказывал
Мэри в с е - не подбирая слов, не страшась открыть себя, и он никогда не
боялся потерять ее, приобщив к своей мужской правде: если только мужчина
хоть один раз испугается - он перестанет быть мужчиной.
В Памплоне Мэри была рядом с Папой, только если это было ему нужно.
Он не говорил, когда это было нужно, - она это умела чувствовать, потому
что любила его, преклонялась перед ним и обладала редкостным даром
высокого уважения к своей м и с с и и - быть женой художника.
Только филистер или старый ханжа может упрекнуть меня за то, что мне
видится именно идеал такой жены; впрочем, идеал однозначен, но мера
приближения к нему - разностна...
В половине шестого, закончив обед на Ирати, Старик возвращался в
Памплону, или уходил из <Каса Марсельяно>, или прощался с Хуанито Кинтана,
которого он вывел в <Фиесте> под именем <сеньора Мантойа> и который тогда
еще, в начале двадцатых, свел молодого Хэма с миром матадоров и остался
другом Старика, когда тот вернулся спустя тридцать лет всемирно известным
писателем, и в их отношениях ничто не изменилось: только выскочки от