"Юлиан Семенов. Дунечка и Никита (Повесть)" - читать интересную книгу автора

что-то тихо говорил, а та восторженно глядела на него своими подведенными
синими глазищами.
<Нет, ерунда, - стала успокаивать себя Надя, - он ведь не любит
длинных, он сам мне говорил>.
Она вспомнила, как однажды их пригласил один известный пианист на
свой концерт. Он усадил их в ложу. Они смотрели, как он играл: лицо его
жило музыкой, пианист сопел носом, жидкие белые волосы падали на его лоб,
когда он мотал головой в экстазе, но вдруг он спокойно и внимательно,
перестав сопеть, поглядел на ложу, где они сидели. Это был какой-то
коммерческий - спокойный и оценивающий - взгляд, как на его игру смотрят.
Это коммерческое было так ужасно, что Надя ушла после первого отделения.
Надя очень любила слушать пианиста Евгения Малинина - он играл
строго, лицо его было сосредоточенно и скорбно. На его концерты подчас
приходили люди, которым было важно прийти на концерт - всего лишь. А он
скорбно и сдержанно дарил свое искусство этим людям, которые разглядывали
туалеты соседей и внимательно наблюдали за тем, кто с кем пришел. В этом
разъединении музыки и зала было нечто оскорбительное для искусства.
<Он тоже двуличный, - думала Надя, рассматривая круглый затылок
Степанова с торчащими хохлами над его двумя макушками. - Для тех смеялся,
был интересным, а для меня - молчит>.
С этим она и уснула.
А Степанов сидел до утра, прежде чем начал писать рассказ. Потом в
журнале посвящение Наде сняли, потому что это сейчас не принято -
посвящать рассказы любимым женщинам. Так, во всяком случае, мотивировал
ответственный секретарь.


В подоплеке многих трагедий - недосказанность. Так же, как и в
подоплеке всех комедий. Начало везде одинаково, только разные окончания.
Степанов несколько раз звонил к Никите - он хотел переночевать у
него, а назавтра взять командировку и улететь в Арктику на полтора месяца.
Никиты все еще не было. Степанов подумал: <Куда он затащил Дуньку,
дуралей? Спаси бог, не случилось ли чего?> Но он верил предчувствиям, а
сейчас в нем не было страха. Было какое-то недоумение после всего
происшедшего в суде. Все было суконно и безнравственно - в общем, так, как
он себе и представлял. Только старичок народный заседатель, видимо из
кадровых военных, сказал: <Девушка (он так назвал Надю), девушка, вы же
его любите... Вы должны его любить больше себя, тогда вы будете
счастливы>. Больше старик ничего не сказал, а только уперся лбом в ладони
и стал рассматривать зеленое сукно судейского стола.
Степанов зашел в скверик около памятника Пушкину, сел на скамейку,
мокрую после недавнего дождя, и стал рассматривать памятник.
Он вспомнил, как поэт Григорий Поженян читал ему наизусть, то
переходя на шепот, то уходя в крик, поразительные строки, которые - как он
уверял - написаны Пушкиным.
- <Я шел по набережной Мойки, - читал Григорий. - Кончили давать
премьеру. Двери театра были распахнуты и освещены фонарями. Гвардейские
офицеры выносили на руках Кукольника. Дамы аплодировали ему. Он был в
распахнутой шубе - счастливый и улыбающийся, а я стоял один под фонарем, и
меня никто не видел. И я думал: <Ну и пусть. Все равно мы пишем только для