"Геннадий Семенихин. Пани Ирена" - читать интересную книгу автора

шепнул ему перед вылетом Саврасов, командиры дивизий и корпусов,
сдерживающих советские войска на Висле, - весь цвет фашистского фронта.
"Рюмки две коньячку с того стола сейчас бы пропустить неплохо", - усмехнулся
про себя Виктор.
- Цель хорошая, - произнес он вслух.
- Вы что-то сказали, командир?
- Ничего, Алехин, ровным счетом ничего.
- Мы прошли Коло.
- Очень хорошо.
И опять ревут моторы. Но странно, как разбегаются мысли. До цели
остается двадцать минут, а ему ни о чем не хочется думать. Гул моторов
сейчас не кажется убаюкивающим. И кабина, столь хорошо обжитая, тоже не
кажется больше уютной. Вместе с приближением цели приходит к нему та
тревожная возбужденность, которую уже переживал он в этой войне сто
тринадцать раз. Нет, она - не страх. Она - это возбуждение перед
неизвестностью, перед тем, что его ожидает над целью. Это те минуты, когда
любой летчик теряет последнее представление о боевой авиационной романтике,
когда унылой, опасной и трудной кажется предстоящая работа, и только. Виктор
знает и другое: стоит ему лишь успешно сбросить бомбы, вызвать огонь и
взрывы во вражеском тылу, и на смену этой оцепененности мгновенно придет
пьянящее чувство боевого азарта. Но сейчас... Он словно впервые замечает,
что жестко сиденье, в котором утоплен парашют, что лямки застегнуты неудачно
и жмут, что кислородная маска плохо пригнана, а ларингофоны на шее слишком
холодны. Вдобавок ко всему раздражает свет, что заливает приборную доску, -
он блеклый, безжизненный...
И капитану начинает казаться, что, отделенный от членов своего экипажа
металлическими переборками кабин, он сейчас совсем одинок в черном массиве
ночного неба, упрятавшего за ровным однообразно-непроницаемым слоем облаков
польскую землю с ее городами и селами, обожженными войной.
"Это нервы, - шепчет про себя Виктор, - это надо прогнать".
Он знает по опыту, сколь тяжело переживать в дальнем бомбардировщике
неизбежные ощущения, овладевающие при подходе к цели, когда тревожная
неизвестность все активнее и активнее наступает на тебя. "Нет, ты меня не
сломишь. Я не сдамся тебе на милость", - повторяет он. И странное дело: чем
ближе цель и время нанесения по ней удара, тем спокойнее становится на душе,
и в холодной металлической кабине четким и безошибочным кажется каждое
сделанное движение.
Отдав от себя штурвал, он погружает нос бомбардировщика в черную кипень
ночи. Клубятся за плексигласом облака, нос самолета бесшумно вспарывает их,
а встревоженная стрелка высотомера, дрожа, как в ознобе, шарахается вправо.
Нелюдимо-однотонный полог туч кончается на высоте двух тысяч метров. Если бы
прочертить сейчас кривую снижения, она бы получилась замысловатой. Капитан
утопил свой самолет в бездонной темноте и очутился гораздо западнее Познани.
Он скорее почувствовал, нежели определил по темным контурам земли, что летит
теперь под облаками и может наблюдать большие ориентиры.
Где-то близко притаилась в ночном хрупком молчании Познань. Огромный
город, оккупированный фашистами, сторожко спал, и ни одного огонька не было
видно. Значит, и тут, в далеком сравнительно от линии фронта городе, не
видят снов и умеют хорошо опускать маскировочные шторы.
- Командир, до цели восемь минут.