"Геннадий Семенихин. Пани Ирена" - читать интересную книгу автора

категории: на случайных, неприспособленных и прирожденных. Первая категория
пояснений не требовала. Входили в нее люди, попавшие в авиацию по
недоразумению. Чаще всего в пилотскую кабину их приводил юношеский порыв, а
потом они уясняли, что авиация вовсе уж не такое романтическое занятие,
каким казалось. Одни из этих случайных быстро выбывали: кто погибал в
авиационных катастрофах, кто пользовался первым удобным случаем, чтобы
списаться и как можно дальше оказаться от сложной, неподвластной ему машины,
именуемой самолетом. Те же из них, кому не пришлось ни погибнуть, ни
списаться, оставались в авиации тяжким грузом и составляли категорию
неприспособленных, про которых инструкторы и командиры давным-давно сложили
ходкую поговорку о том, что медведя и того научить летать можно. И наконец,
третья, наиболее многочисленная категория - к ней, несомненно, принадлежал и
сам Виктор Большаков - состояла из летчиков по призванию, влюбленных в
авиацию и преданных ей "от дна до покрышки", как об этом говорил тот же
полковник Саврасов.
Возможно, поэтому, немногословный и замкнутый на земле, Виктор
Большаков словно оттаивал в воздухе. Черты его лица становились мягче,
нижняя челюсть не казалась тяжелой, а зеленые глаза излучали добрый и нежный
свет, и не было в них обычного ледка. Голос его тоже был добрым и мягким,
когда окликал он по переговорному устройству членов своего экипажа или
подбадривал их в минуты опасности. В полете ему приходили самые неожиданные
мысли, и он любил им предаваться в ночной тишине и одиночестве, когда
затерянной песчинкой в синем от звезд пространстве шел бомбардировщик к
цели, ровно, без толчков и побалтывания, отчего скорость почти не ощущалась.
Сейчас Виктор испытывал легкое давление на уши. Самолет шел с набором
высоты. Под широкими плоскостями "голубой девятки" уже промелькнули темными,
едва различимыми контурами и маленький зеленый городок Бяла Подляска, и
железнодорожный узел Седлец, и, наконец, приблизился, наплывая на огромный
остекленный нос бомбардировщика, беленький, провинциально уютный
Минск-Мазовецкий. "Кто же это мне говорил, - усмехаясь, вспомнил Виктор, -
будто, когда у Пилсудского сдохла любимая собака, он велел поставить ей в
этом городе на собачьей могиле обелиск. Интересно, правда это или брехня?"
- Гейдаров! - окликнул он стрелка-радиста.
И мгновенно с легким кавказским акцентом отозвался из хвостовой рубки
сержант:
- Слушаю, командир.
- Передай, что прошли Минск-Мазовецкий и меняем курс.
- Есть, командир.
- Штурман, меняем курс, как настроение?
- Гвардейское, командир, - засмеялся в наушниках Алехин.
От прибавленных оборотов оба мотора с натугой завыли, и носовая часть
самолета приподнялась. Земля теперь удалялась от них, поглощенная сумерками
фронтовой ночи. "А все-таки она тихая, - подумал Виктор, - вот что значит
летать не в сорок первом, а в сорок четвертом". И ему вспомнилось, как,
бывало, с этим же самым экипажем ходил он на боевые задания суровой зимой
сорок первого. Он тогда взлетал с Раменского аэродрома, а дальними объектами
считались цели под Киевом, Полтавой и Львовом. И пока шли до фронта, даже в
самую темную ночь, напоминала о себе земля пожарами, густыми струями
пламени, с высоты казавшимися каплями крови на теле родной земли. "А теперь
уже мы вырвались из плена, - подумал он, - сами наступаем".