"Геннадий Семенихин. Лаврентьич ("Нравоучительные сюжеты" #32)" - читать интересную книгу автора

двадцать пять порций осталось сегодня... и столько же матерей осиротело. При
чадящем вздрагивающем свете гильзы младший политрук заинтересованно
рассматривал хозяина землянки. Лаврентьичу на вид было за сорок. Равнодушно
глядя на котелок с горячим пустым супом и бутылку водки, он горестно щурил
бесцветные глаза. Лицо у него было грубое, будто вырубленное из серого
камня, и на нем каждая морщина отчетливо выделялась. Над низким лбом жестким
ежиком вставали уже тронутые сединой черные волосы. Рыхлый подбородок, плохо
выбритый в этот день, и большие тяжелые кулаки, так не гармонировавшие со
всем его добрым обликом. Лаврентьич налил водку в алюминиевую кружку и
протянул своему гостю, а когда тот отказался, разочарованно пожал плечами:
- Это почему же, товарищ младший политрук? Столько горя повидали вы
сегодня и отказываетесь. Надо бы за наших побратимов павших. Как зовут-то
вас кстати.
- Замойский Павел Андреевич. Можете просто по имени, - последовал
ответ. Лаврентьич удовлетворенно кивнул головой и более настойчиво повторил:
- Надо бы за погибших, Паша.
Младший политрук на мгновение задумался, и тонкие брови над его серыми
глазами превратились в шнурок. Потом он встал, молча взял алюминиевую кружку
и, не отрываясь, выпил до дна. Лаврентьич крякнул от удивления:
- Во, какой молодец! А теперь щедро закусывай, Паша, горячим кулешом.
Ешь до отвала, и о них, о героях, помни. Это не беда, что мы вперед сегодня
не продвинулись. Может, оттого и под Сталинградом наш гарнизон Паулюсу не
сдается, что мы сюда подо Ржев столько силы нечистой отвели. Ешь, голубок,
ешь. А как этот кулеш Родька Смоляков, сердешный, обожал. Всегда говорил:
"Лаврентьич, подбавь трошки, больно ты виртуозно его готовишь". Миной ему
голову снесло сегодня. А пэтээровца Ваню Трошкина танк гусеницами
переехал... два он зажег, а от третьего уйти не удалось. Тот после ужина
песню запевал и всегда одну и ту же: "Ах гармонь моя, гармонь, золотые
планки". А Серега Пантюхов, его сегодня снайперская пуля взяла, бывало, от
кухни отойдет, согнет калачиком ноги и, сидя, изволит котелок опустошать.
Это он оттого подобную позу любил принимать, что в Средней Азии долго
прожил, а там именно так ели. Эх, парни, парни, будто из сердца вас кто
навек вырвал. - Заметив, что у гостя от усталости набок клонится голова,
Лаврентьич участливо сказал: - А ты приляг, Паша, голубок, поспать. Вижу, с
устатка валишься.
Замойский последовал его совету и, не раздеваясь, повалился на жесткую
солому. Сколько проспал, он сказать бы не мог. Когда он очнулся, чадный
фитиль по-прежнему коптился над гильзой и в землянке было горько от запаха
светильника. Лаврентьич, подперев огромными ладонями виски, по-прежнему
сидел за столом. Бутылка водки перед ним опустела. Увидев, что младший
политрук открыл глаза, он непонятно усмехнулся, взял скрученную цигарку,
набитую самосадом и прижег ее от светильника, отчего язычок пламени
вздрогнул и тени заметались по голым стенам.
- Значит, ты из армейской газеты, Паша? А я вот папироску сейчас из
вашей газеты покуриваю.
- Что? Не нравится? - зевая, поинтересовался гость.
- Да нет, - протянул Лаврентьич. - Газета что надо, она нам каждый день
сводки приносит, а иногда три номера сразу приносят. Если в боях передышка,
то как художественную литературу читаешь. И твою фамилию я помню. Интересные
ты очерки пишешь. Даст бог, после войны и настоящим писателем станешь. Ты не