"Геннадий Александрович Семенихин. Послесловие к подвигу (повесть, про войну)" - читать интересную книгу автора

асфальта искры, двигались Т-34. Из-зэ нехватки автотранспорта фураж и
продукты подвозили даже на подводах. И если на запад военного транспорта
проходило много, а на восток мало, майор Нырко радовался и думал про себя:
"Значит, крепко держатся на последнем рубеже наши!"
Ночью гул далекой канонады доносился с запада только при сильных
порывах ветра. В небе то и дело вставали столбы прожекторов, ловили зыбкую
ускользающую тень "юнкерса" или "хейнкеля", посланных фашистским
командованием в дальнюю разведку. И если удавалось вражеский самолет взять
в клещи, тотчас же на помощь прожектористам приходили зенитчики, направляя
огонь на облитую светом серебристую точку. И эта размеренная поступь
фронтовой ночи входила в его жизнь, как внушающий доверие алгоритм. Но в
последние двое-трое суток странная тишина сковала фронтовые дороги. Ни к
фронту на запад, ни на восток к Москве автотранспорт почти не
передвигался, дороги казались пустынными, вымершими. Раза два, не больше,
прогудел в полуночном небе фашистский разведчик и умолк. Он так быстро
промчался по своему маршруту, что прожекторы даже не успели начать за ним
охоту. Тишина была тягучей, настораживающей, и Федор Васильевич грустно
вздохнул.
Он заснул далеко за полночь, и, несмотря на невеселое настроение, сон
ему снился самый что ни на есть радужный. Будто плывут они с Линой по
большому голубоватому горному озеру, он на веслах, она на корме, а
холодная вода тихо-тихо обтекает зеленый борт. "Подвези меня к водопаду",
- просит Лина,ноон отрицательно качает головой. "Зачем? Это же опасно". У
Лины капризно морщится рот. "Федя, я очень тебя прошу. Мне голоо водопада
хочется услышать". - "Фантазерка", - улыбается ей Нырко и разворачивает
лодку. Гул водопада становится все громче и вот уже перерастает в слитный
рев.
Федор пытается повернуть лодку назад, но не может и просыпается,
охваченный тревожным ощущением беды.
Над крышей госпиталя плывет тяжелый густой гул авиационных моторов. Нет
никакого сомнения, что это проходит большая по численности группа.
Самолеты пролетают так низко, что по шуму моторов не сразу различишь их
тип: ясно одно - легят бомбардировщики. Тонкое стекло позванивает слегка,
отзываясь на голос моторов, а земля дрожит от другого, непохожего на
авиационный, гула. В палате горит свет, интендант Птицын, свесив здоровую
ногу на пол, тревожно смотрит на него:
- Что-то на передке происходит, Федор Васильевич.
Это же артиллерийская подготовка. Сейчас кто-то вперед двинется. Или
мы, или опять они, проклятые!
Не зная куда девать дрожащие пальцы, Птицын нервно стягивает ими
воротник серого госпитального халата.
Рявкают близкие бомбовые разрывы, и Птицын с искривленным ртом говорит:
- Да ведь это, кажется, штаб фронга бомбят, едят меня мухи с комарами.
Подождите, Федор Васильевич, я сейчас выйду из палаты и все узнаю.
Гремя костылем, он вышел из палаты. Один за другим раздались поблизости
три бомбовых разрыва. С разрисованного потолка посыпались куски
штукатурки, гдето зазвенело выбитое стекло, и волною ветра распахнуло
дверь. В ее проеме стоял высокий плечистый хирург Коваленко, но не в белом
халате, в каком обычно его всегда видели медперсонал и больные, а в
сапогах, в выгоревших бриджах и гимнастерке со шпалами, перепоясанной