"Олег Селянкин. Нервы шалят..." - читать интересную книгу автора

- Чего лапаете? Я вам не девчонка.
Так начался наш с ним первый разговор, из которого мы узнали, что
"мессеры" над этим лесочком подожгли его "ишачка", вот он и выбросился с
парашютом; по званию - старший лейтенант; имеет ордена Красного Знамени и
Красной Звезды, которые получил за бои на Халхин-Голе и во время
вооруженного конфликта с Финляндией; не счесть, сколько раз враги решетили
его самолет, а вот подожгли впервые...
В подтверждение сказанного показал нам и ордена, и орденскую книжку, и
свое командирское удостоверение.
Сначала я немного растерялся: гоже ли мне, лейтенант ту, в числе
подчиненных иметь старшего по званию? Успокоил себя тем, что на фронте
лейтенанты порой командовали батальонами, а капитаны у них только в ротных
ходили. Но решения еще не принял, а матросы уже загалдели: требовали, чтобы
я этого летчика - Серафима Ивановича Манкевича - назначил ротным командиром
именно к ним. Напомню, что к тому времени нас от батальона осталось всего
ничего и шли мы единой группой. Однако бойцы, выходит, не забыли своих рот.
И потеплело на душе, уже уверенно я заявил:
- Старшего лейтенанта назначаю своим помощником.
Возражений не последовало. Единственное, что позволили себе матросы, -
немедленно "закодировали" моего помощника, прочно закрепив за ним кличку -
Крылатый Серафим.
И мы снова пошли к фронту, который теперь явственно грохотал километрах
в пяти и точно по направлению нашего движения.
Как нам показалось тогда, до фронта оставалось километров пять, но мы
пробирались к нему почти неделю. Были и бесконечно долгие дни, когда мы шли
по заболоченным лесам, были и ночевки в лесной чащобе, во время которых даже
небольшого костра не разжигали, чтобы не выдать фашистам своего присутствия.
Голодные, холодные и вообще невероятно неуютные ночевки. Во время одной из
них, когда мы с Серафимом сидели спиной к спине, пытаясь таким способом
отдать друг другу хотя бы самую ничтожную частицу своего тепла, я и спросил:
почему он, Серафим, во время переходов почти все время жмется ко мне. Ответ
последовал мгновенно и откровенный:
- Понимаешь, трушу... Мне все время кажется, что из-за деревьев на меня
фашисты пялятся.
Это чистосердечное признание не явилось для меня неожиданностью. Еще
недавно и я, за годы службы привыкший к морской шири, очень неуверенно
чувствовал себя на сухопутье, где сама природа создала все условия для того,
чтобы враг мог спрятаться, затаиться для внезапного удара.
Признаюсь, этот откровенный ответ укрепил мое уважение к Серафиму:
терпеть не могу, когда кто-то врет, будто в двадцать лет ему вовсе не было
страшно подвергать свою жизнь смертельной опасности! И подлинная смелость
для меня заключается в том, что человек преодолевает неизбежное чувство
страха за свою жизнь, преодолевает во имя того, чтобы быть вместе с
товарищами, идущими в бой не личной наживы ради, а высочайшей цели.
Кроме того, трус никогда не признается в том, что ему страшно, он
обязательно выдумает какую-нибудь причину, оправдывающую или объясняющую его
поведение. В этом я не раз имел возможность убедиться.
А потом случилось так, что однажды ночью наши разведчики доложили о
фашистах, которые осмелились заночевать не в деревне под защитой местного
гарнизона, а на полянке около тракта. Они разожгли кострище и, глотнув