"Константин Федорович Седых. Отчий край (Роман)" - читать интересную книгу автора

Выйдя от Журавлева и спускаясь с крыльца, Ганька увидел своего
старшего брата Романа. С вороным конем в поводу стоял он у раскрытых
настежь ворот и разговаривал с Апрелковым. Ганька сразу узнал его. Но это
был совсем другой Роман, чем в годы Ганькиного детства или два года тому
назад, когда провожали его Улыбины в Красную гвардию. Тогда все в нем было
такое родное, знакомое и привычное. В новой необмятой и необношенной
казачьей форме с лампасами, но без погон, он выглядел тогда совсем не
по-военному, хотя и старался держать себя как бывалый, огни и воды
прошедший казак. Касторовая гимнастерка сидела на нем нескладно, как
пошитая наспех рабочая рубаха из дешевой ткани. Поясной ремень был слабо
затянут, и пряжка его сбивалась то вправо, то влево. Неловко сидела на
чубатой голове и зеленая с высокой тульей фуражка. Лихо, но неумело
заломленная набекрень, она не раз сваливалась с головы, пока Роман, уже
сидя на коне, пожимая руки родным и знакомым, целовался с матерью и отцом.
Во время того памятного прощания с горькой и милой юностью, с прежней
навеки сломанной жизнью Роман делался то преувеличенно серьезным и важным,
то забывался и снова становился самим собой. Яснее всякого зеркала
отражало лицо его все порывы и движения молодой души. Оно дышало удалью и
молодечеством, омрачалось тоской и грустью, расплывалось в наивной
простецкой улыбке, то безотчетно веселой, то застенчивой и виноватой. И
каждому тогда было видно, что все невзгоды и тяготы воинской жизни еще
впереди у этого доброго малого.
Теперь же перед Ганькой стоял молодцевато подтянутый, побывавший в
передрягах человек. На лице его резко обозначились крепкие продубленные
солнцем скулы, туго налитые прежде щеки сильно запали. Успел он
распроститься и с пышным чубом, старательно и задорно начесанным на круто
изогнутую бровь. Теперешнего Романа отличала строгая, нелегко и нескоро
усвоенная выправка, спокойно сдержанный и независимый вид. Чрезвычайно шла
к нему небогатая, по-суровому простая одежда. Носил он хлопчатобумажную,
изрядно выгоревшую на солнце гимнастерку, защитного цвета бриджи, сапоги с
брезентовыми голенищами и слегка сбитую на ухо рыжую кожаную фуражку. Все
это казалось на нем удобным и ловко подогнанным. Туго затянутый ремнем,
вооружен он был шашкой в избитых ножнах и револьвером в потрепанной
кобуре.
Увидев Ганьку, Роман пошел к нему навстречу широким упругим шагом,
счастливо улыбаясь и раскинув для братских объятий руки. И когда Ганька
заметил в глазах его слезы, понял, что им с Романом одинаково дороги
навеки связывающие их узы братства, горькая память о прошлом, о тех, кого
нет и уже никогда не будет.
Растроганно припав друг к другу, они троекратно расцеловались и
заговорили, смеясь и перебивая один другого.
- А ты здорово подрос! Гляди, так скоро меня перегонишь...
- Зато ты похудел. Я тебя вдруг-то и не узнал. Раньше ты...
- Мало ли что раньше было. Было да быльем поросло. Давно ли ты верхом
на прутике ездил, а сегодня партизаном стал...
- А дядя где? Ты его давно видел?
- Он где-то на Шилке. Там семеновская пехота с пароходов высадилась.
Вот его и послал туда Журавлев... А что, госпиталь-то в самом деле
вырезали?
- Вырезали.