"Константин Федорович Седых. Отчий край (Роман)" - читать интересную книгу автора

мунгаловца были рубашки из китайской чесучи и шелка, цветные кушаки и
соломенные шляпы, желтые одеяла с полосатыми тиграми и полотенца с
чибисами. Не будь Ганька так потрясен войной и своими бедами, его
обрадовала бы поездка за границу. Но теперь все это не тешило и не
веселило.
Место для госпиталя было выбрано в безлюдной таежной глуши, на
поляне, вблизи от горной речки с русским названием Быстрая. Сопки, тайга и
даже надоедливые оводы были здесь такими же, как в Забайкалье. Поблизости
не оказалось ни кабанов, ни тигров, о которых вдоволь наслышался Ганька
еще с детских лет. В лесу было много пестрых рябчиков, никем не пуганных и
доверчивых, как домашние голуби. В речке целыми косяками разгуливали ленки
и хариусы, а в горах, на недоступных утесах жили орлы, грелись на каменных
россыпях змеи.
На просторной и живописной поляне, окруженной гигантскими
лиственницами и тополями, сплошь усеянной оранжевыми огоньками и голубым
курослепом, с утра закипела работа. Сняв с себя винтовки и патронташи,
партизаны раскидывали большие брезентовые палатки, окапывали их канавами
для стока воды, обкладывали дерном. Поодаль от палаток появился крытый
корьем навес. Под ним, весь в кирпичной пыли и глине, складывал плиту
усатый печник Ефим Полуэктов. Он покрикивал на своих неумелых помощников -
Ганьку и бурята Жолсарана Абидуева - и тут же шутя досадовал на свою
участь:
- Мне еще холостому надоело с печами возиться. Думал, что хоть в
партизанах буду воевать и жить в свое удовольствие. А тут опять в печники
произвели, заставили в глине вымазаться.
К вечеру плита была готова. Повариха Ульяна затопила ее, и повеяло на
поляне жилым духом, вкусно запахло варевом.
Первую ночь на новом месте Ганька провел в балагане, сделанном из
бересты. У него не было ни потника, ни одеяла. Зато у Абидуева оказалась
крытая засаленной далембой рваная шуба. Под ней и провели они, крепко
прижимаясь друг к другу, теплую с вечера и холодную под утро ночь.
Назавтра справляли в палатках свое новоселье скрытно доставленные в
госпиталь раненые, довольные тем, что кончились, наконец, мытарства и
наступил долгожданный покой. Было их сто двадцать человек, молодых и
старых, терпеливых и привередливых, веселых и безнадежно угрюмых. У одних
дела шли на поправку, над другими печально качал седой головой доктор
Карандаев. Слишком мало было в его распоряжении лекарств. Больше
приходилось надеяться на собственные силы раненых. Не раз Ганька видел,
как мутились от слез стекла докторского пенсне, когда кто-то тяжело
расставался с жизнью на жестком топчане в палатке. А когда появился в
тайге первый могильный холмик, Ганька не раз видел, как у него подолгу
стоял погруженный в раздумье доктор.
К Карандаеву Ганька горячо привязался с первых же дней. В
восемнадцатом году Карандаев, несмотря на преклонный возраст, пошел
добровольцем в Красную гвардию. Был на Даурском фронте главным врачом, а
потом скрывался в одной из лесных коммун.
- Это человек идейный, - сказал про него приискатель Семиколенко. -
Он был еще студентом, когда впервые угодил в ссылку в нашу матушку Сибирь.
Отсюда потом за границу махнул и там уже на доктора доучился. Я точно не
знаю, но слыхивал от сведущих людей, что он будто самого Ленина встречал,