"Альберт Швейцер. Из моего детства и юности" - читать интересную книгу автора

ребенком.
В пасторском доме Гюнсбаха вместе с тремя сестрами и братом я и прожил
свое счастливое детство. Шестой ребенок, девочка, названная Эммой, был отнят
у моих родителей ранней смертью.
Моим первым воспоминанием был дьявол. С трех или четырех лет мне уже
было позволено по воскресеньям бывать в церкви. Всю неделю я радостно
готовился к этому событию. Я до сих пор чувствую на губах нитяную перчатку
нашей служанки, которая прикрывала мне рот рукой, если я зевал или слишком
громко пел. Но каждое воскресенье я видел одно и то же: из блистающей рамы
вверху возле органа высовывался косматый лик и, вертясь, оглядывал церковь.
Он был виден, пока играл орган и длилось пение, но исчезал, когда мой отец
читал молитвы у алтаря, опять возникал, как только вновь начинали играть и
петь, и снова исчезал, когда отец произносил проповедь, чтобы потом
появиться еще раз во время пения и органной игры. "Это дьявол, который
заглядывает в храм, - говорил я себе. - Когда мой отец произносит
божественное слово, ему приходится убраться". Эта переживаемая каждое
воскресенье наглядная теология придала особую окраску моей детской
набожности. Лишь намного позже, когда я долгое время уже посещал школу, мне
стало ясно, что косматый лик, столь необычайно возникавший и исчезавший,
принадлежал отцу Ильтису, органисту, и появлялся в зеркале, прикрепленном к
органу, чтобы органист мог видеть, когда мой отец подходит к алтарю или
церковной кафедре.
Затем я вспоминаю еще один эпизод из моего раннего детства, когда я
сознательно устыдился самого себя. Я носил платьице и сидел на скамеечке во
дворе, а мой отец возился с ульем в саду. Тут мне на руку села красивая
зверушка, и я обрадовался, видя, как она быстро бегает. И вдруг я завопил.
Зверушка оказалась пчелой, которая имела полное право возмутиться тем, что
господин настоятель извлек из улья полные соты, и за это ужалила пасторского
сынка. На мой вопль слетелся весь дом, каждый стремился выразить мне свое
сочувствие. Служанка взяла меня на руки и пыталась утешить поцелуями.
Матушка упрекала отца, что он начал заниматься ульем, не укрыв меня прежде в
безопасном месте. Так как благодаря своему несчастью я стал объектом общего
внимания, то теперь я рыдал уже с удовольствием, как вдруг заметил, что,
проливая слезы, я не испытываю никакой боли. Моя совесть говорила мне, что
пора перестать плакать. Но чтобы и дальше вызывать интерес домашних, я
продолжал орать и принимал утешения, которых больше не заслуживал. При этом
я казался самому себе таким испорченным, что несколько дней чувствовал себя
из-за этого совсем несчастным. Как часто это переживание служило
предостережением для меня, когда я, уже взрослым, испытывал искушение
представить серьезным делом бурю в стакане воды.
Кошмаром первых детских лет был для меня ризничий и могильщик Йегле.
Заходя воскресным утром в пасторский дом за номерами предназначенных к
исполнению песен и утварью для крещения, он брался за мой лоб и говорил: "А
рога-то растут". Рога были моей особой заботой. Ибо у меня намечались
заметные выпуклости на лбу, доставлявшие мне множество горьких опасений
из-за того, что я видел в Библии изображение Моисея с рогами *. Как
догадался ризничий о моих тревогах, мне неведомо. Но он знал и раздувал их.
Когда по воскресеньям он вытирал ноги перед дверью нашего дома, прежде чем
позвонить, охотнее всего я бы куда-нибудь убежал. Но он обладал надо мною
властью удава над кроликом. Я ничего не мог с собой поделать, шел ему