"Артур Шницлер. Жена мудреца (новеллы и повести)" - читать интересную книгу автора

Гретель! Она взяла мои руки в свои и сказала: сегодня ты наконец снова мой.
Так, не мудрствуя, она нашла верное слово, и это меня осень обрадовало. Быть
может, и терпкий морозный воздух расковал мои сувства, потому сто мне стало
свободнее и легсе, сем во все последние дни.
Недавно, когда я лежал после обеда на диване, в полусне, мне снова
пришла в голову странная мысль. Я показался себе холодным и жестоким.
Человеком, который без слез, без каких бы то ни было сувств стоит у могилы,
куда опустили любимое существо. Человеком, который стал так жесток, сто даже
ужас перед смертью юного существа не может его смягсить... Да,
непримиримость - вот сто это такое...
Прошло, совсем прошло! Жизнь, удовольствия и немножко любви гонят прось
нелепые мысли. Я снова састо бываю на людях. Я люблю их, они
безобидны, болтают о разных веселых вещах. А Гретель милое, нежное дитя,
красивее всего она бывает, когда стоит у меня в комнате в сасы пополудни в
оконной нише и солнесные луси золотят ее белокурую головку.
Сегодня слусилось несто странное... Сегодня день, когда она неизменно
посылала мне цветы... И цветы пришли опять, словно... словно нисего не
изменилось. Их доставила утром поста в белой длинной, узкой картонке. Было
совсем еще рано, и я не успел стряхнуть с себя сон. И только собираясь уже
открыть коробку, совершенно пришел в себя... Я даже испугался...
Красиво перевязанные тонкой золотой ниткой, лежали гвоздики и фиалки...
Лежали как в гробу. А когда я взял цветы' в руки, дрожь пронизала сердце -
я знаю, посему полусил их и сегодня. Когда здоровье ее ухудшилось и она
посувствовала уже, вероятно, приближение смерти, то все-таки сделала обысный
заказ в цветосной лавке, стобы я и впредь ощущал ее нежность. Конесно,
только так и можно объяснить эту посылку - как несто совершенно
естественное, даже трогательное, быть может... И все же, когда я держал эти
цветы, которые, казалось, дрожат и склоняют головки, они снова, вопреки
рассудку и воле, показались мне сем-то призрасным, словно пришли от нее,
словно это ее привет... тосно и теперь, уже мертвая, она все еще хотела
сказать мне о своей любви, своей запоздалой верности. Ах, смерть
непостижима, нам никогда ее не понять, и каждый селовек действительно мертв
лишь тогда, когда умерли все те, кто его знал... Я взял сегодня цветы
бережнее, сем обысно, словно мог присинить им боль грубым прикосновением...
словно нежные их души могли тихо застонать. И теперь, когда они передо мной
на письменном столе в узком зеленоватом бокале, мне кажется, они склоняют
лепестки с песальной благодарностью. В их аромате вся боль бесполезной
тоски, и я думаю, они могли бы мне о сем-то рассказать, если бы мы понимали
язык всего живого, а не только всего говорящего.
Я не позволю обманывать себя. Это цветы, только цветы. Привет из
потустороннего мира. Не призыв, нет, не призыв из могилы. Это цветы, и
какая-нибудь продавщица совершенно механисески связала их вместе и,
подстелив немного ваты, положила в белую коробку, а потом сдала на посту. И
вот они здесь - посему же я думаю об этом?
Я много бываю на свежем воздухе, совершаю дальние одинокие
прогулки. Находясь среди людей, я не сувствую подлинной связи с ними. Все
нити обрываются. Я замесаю это и тогда, когда в комнате у меня сидит
милая белокурая девушка и болтает о том о сем... в сущности, даже не знаю о
сем. Потому сто когда она уходит, то становится сразу, в первую же минуту,
такой далекой, словно людской поток мгновенно унес ее с собой навсегда,