"Татьяна Щепкина-Куперник. Дни моей жизни " - читать интересную книгу автора

проявлениях, жадно слушать ее, черпать из нее полной чашей. Но все у него
проходило сквозь призму эстетического мировоззрения. "Тенденции" в искусстве
он ненавидел, и это, кажется, было единственное, что он ненавидел. Но тут он
уж даже бывал и пристрастен иногда. Это его свойство слегка отдалило меня с
годами от его уроков: я брала из них все, что можно было, - любовь и
поклонение красоте, но моя дорога все-таки свернула в сторону известной
идейности в творчестве, которую он не только отрицал, но и порицал. Это не
мешало мне всегда считаться с его мнением: порицание его иногда и бывало
пристрастным - но на одобрение его всегда можно было положиться.

Я должна сказать, что, несмотря на эту нелюбовь к "тенденциозному
искусству", вся жизнь Александра Ивановича, все его действия, поступки и
отношения являлись именно осуществлением на деле тех идей, проповедование
которых в литературе или искусстве он жестоко отвергал. Студентом его
исключали из университета за участие в студенческих беспорядках, позже он
терпел репрессии за слишком свободные речи на суде, за симпатии к Польше, за
юдофильство. Отбыл около пяти лет политической ссылки за неблагонадежность.
Абсолютно не придавал никакого значения происхождению (смеясь, говорил: "Чем
тут хвастать, что мои предки татары грабили народ по проезжим дорогам?") и
ставил выше всего личное дарование, "аристократию духа", горячо заступаясь
за обиженных и угнетенных, кто бы они ни были.

Чем-нибудь он всегда увлекался. Бывало, как заслышу сейчас после звонка
его сочный, бархатный баритон, до конца остававшийся молодым, еще из
передней обыкновенно возглашавший:

- Что я открыл, друзья мои! Какой талант!

Я уже спешу его поддразнить и предупредить:

- Ну, какой вы новый талант открыли, Александр Иванович?

Но, кроме постоянных мелких "открытий", у него были в жизни три главные
страсти, три полосы, в сущности все три строго отвечавшие его вечному
стремлению к гармонии прекрасного, истинным служителем которого он в полном
смысле слова был.

Во-первых, это был Флобер, воплощавший для него красоту ума и мысли.

Во-вторых, две гениальные артистки, русская - Ермолова и итальянская -
Дузе, олицетворявшие для него красоту гения, таланта живого.

И наконец - его имение Марьинка, воплотившее для него последнюю, может
быть, лучшую красоту природы и жизни.

Когда за несколько лет до его смерти я встретилась с ним после
некоторого отсутствия и, шутя, по привычке спросила: "Ну что, Александр
Иванович, - все Дузе? Лучше ничего на свете нет?" - он серьезно ответил:
"Нет, мой друг: теперь - Марьинка. Знаешь, ничто не может сравниться с тем,
как распускаются почки на деревьях".