"Иван Щеголихин. Желтое колесо (Повесть)" - читать интересную книгу автора

обиды, обнимаются и целуются. Мулла говорит о наурызе - празднике мира,
согласия и благоденствия, когда мусульмане друг с другом мирятся и угощают
всех ритуальным напитком из семи продуктов. А раввин кратко изложил Книгу
Эсфири, как иудеи вырезали своих врагов персов, и с тех пор отмечают каждый
год праздник Пурим.
Просыпаюсь в 5 утра, иногда в 4 и лежу, маюсь, чтобы не разбудить Иву,
впереди у нее самый настоящий трудовой день. Тяжелее, хуже чем было раньше,
когда она работала в Институте кардиологии с 9 до 6. С утра - в гастроном, в
очередь за молоком, потом за хлебом, потом обход по овощным, где-то есть и
подешевле, там опять очередь, к 12 приходит домой, что-то надо сварить,
потом Митю вести в музыкальную школу, потом дома его развлекать и ждать,
когда Галя придет с работы. Я тихонько встаю, стараюсь, чтобы не скрипнул
пол, но она слышит любое колыхание: "Ты куда? Тебе плохо?"- спросонья сразу
тревога.
Плотно закрываю дверь в спальню, закрываюсь в ванной, чуть слышно
пускаю воду. Варю кофе на кухне, стараясь не звякнуть, не стукнуть. Вот
будет весело, когда кофе кончится. Хлеба не будет - полбеды, легче со всем
народом, но вот если кофе исчезнет! Прохожу за свой стол, сажусь за свою
повесть - продолжаю свою жизнь. Главная забота - вылезть из повседневности.
Глянуть из будущего - что здесь будет и кто здесь останется?
Почему ты не уехал? Друзья говорили прямо: тебе здесь хода не дадут. А
я о другом думал. Книгу написать никто не помешает. Как и не поможет никто.
Ни здесь, ни в России, ни в Америке. Жили мы по соседству с уйгуром Хизметом
Абдуллиным, хлеб и соль делили пополам много лет, я перевел два его романа.
Он страдал за свой народ, часто говорил: если бы где-нибудь на земном шаре
было наше государство самостоятельное, пусть хоть сто человек уйгуров,- я бы
туда поехал немедленно. И Алдан-Семенов мне говорил: ты здесь не ко двору,
не видишь? Он вернулся в Алма-Ату с Колымы, потом уехал в Москву, приезжал
сюда погостить у дочери, заходил в "Простор", и все шпынял меня, почему не
уедешь? "Ты в Москве издавался, тебя там знают".
Потому что лень. Я уже тогда покоя хотел, а не столичной суеты и
дрязги. Сейчас тем более. "Нет ни надежд, ни сил для битвы, лишь посреди
ничтожных смут, как гордость дум, как храм молитвы страданья в прошлом
восстают..." Помогите мне, силы небесные, дожить пока внук мой закончит
школу и пойдет работать. А я тем временем напишу еще одну книгу.
Голова ты моя удалая - болит...
Дети мои стали взрослыми, а я все не спускаю с них глаз, мешаю им
своими предостережениями, не даю им жить, дерзая, рискуя. Предупреждаю,
осторожничаю - какого чёрта, старик! Сам ты каким был, вспомни!
Уже и март кончился, а все еще холодно и снег не стаял. 50 лет тому
назад, во время войны, 8 марта мы с пацанами купались в пруду во Фрунзе -
тепло было, и все вокруг зеленело. Нет больше того тепла, нет того
праздника, и того города больше нет, и никогда не будет. И людей тех нет,
вымерли или уехали. И сказок про них не расскажут, и песен про них не споют.
Не верю, что без них нам стало лучше.
И книги моей все нет и нет, хотя пишу и пишу. Одну и ту же. Чтобы взял
читатель, прочитал - и захотел жить дальше. За книгой моей следят
внимательно - зачем? Чтобы спрятать. Во тьму забвения. И сами прячутся,
несчастные. Чему они служат?
Что будет в XXI веке, чей расизм? Ницше говорил в прошлом веке: время