"Иван Щеголихин. Должностные лица (Роман) " - читать интересную книгу автора

сообща с Гришей Голубем. В этом смысле он похлеще Цыбульского.
Кстати, Цыбульскому предстоит не только квартиру отделать, но и лекала
приготовить для комбината, новые, и не простые, а золотые, вернее сказать,
дюралевые взамен картонных. Все гениально просто. Раньше лекала на шкурку
накладывались, а теперь шкурка будет натягиваться на дюраль. Зачем,
спрашивается, такое новшество? - Отвечаем: исключительно для режима
экономии.
Он посмотрел на часы - без четверти одиннадцать, пора вставать. Она
заметила его жест, протянула тоскливо:
- Ну почему-у?
Он сразу обозлился, рывком поднялся и сел.
- Мы все можем, - продолжала Ирма, - все купить, все достать, даже
невозможное - квартиру вот получили, а самого главного!.. - и в голосе уже
не грусть, а злые слезы, и все, о чем они говорили, потеряло смысл.
- Хватит! Запела! - Ему противны ее упреки - все можешь, а Зинаиду,
которая тебе житья не дает, никак не оставишь. Свою привязанность к дочери
она ценит, а его - к сыновьям, не хочет. Кряхтя, он потянулся за брюками,
кое-как ухватил за штанину и дернул к себе, лежавшие под брюками деньги
рассыпались, пачки не в банковской упаковке, а наспех сложенные, перевязаны
шпагатом или завернуты в газету и прихвачены клейкой лентой. Перед
аэропортом он заехал в ЦУМ к Тлявлясовой и забрал выручку за шапки, почти
шестьдесят тысяч. Между пачками были и купюры вроссыпь, и обыкновенные
бумажки, то ли накладные, то ли какие-то счета.
- Как будто на базаре стоял, - сказала Ирма сварливо, - с лотка
торговал.
Он сопел, одеваясь, рубашку надел, застегнул брюки, пощелкал
подтяжками, потом нагнулся, начал сгребать деньги - мно-ого сегодня. Сейчас
он все их соберет и не оставит ей ни рубля. Смешно, денег у нее - произнести
боязно, но вот видит, как он сгребает свои тысячи, не оставляя на ковре ни
копейки, и ее гложет досада, ей плохо, она не может себя сдержать. Совсем
недавно, неделю назад, они вместе были в Алма-Ате, он купил ей там кулон из
белого золота с двадцатью четырьмя бриллиантами за три тысячи двести
семнадцать рублей, ереванского завода, - но все равно, все равно она злится,
видя, как он рассовывает по карманам свои тысячи. Нет сил терпеть! Она
выскользнула из-под простыни голая, розовая, и выхватила из-под его руки...
нет, не пачку денег, всего лишь бумажки, две-три записки, как раз ту
малость, которой ей сейчас хватит, чтобы сорвать досаду, прочитала вслух,
выделяя ошибки:
- "Лина, з-зделай два пи-исца". "3-зделай" - так даже двоечники не
пишут, и еще "пи-исца", который писает на горшок, что ли? А пушнина - твой
хлеб, между прочим. Тебе не стыдно перед твоей потаскушкой, Линой-блудиной?
Он молча собирал деньги, распихивал по карманам, и поскольку денег было
много, а карманов мало, процедура затягивалась. А она продолжала, словно
ослепнув, не видя для себя опасности, очень уж очевидной - щеки Шибаева
наливались багровостью, губы надулись.
- А мне стыдно, представь себе, потому что стервина-Каролина знает, что
ты мой, и никому я тебя не отдам, она может пользоваться только крохами с
чужого стола. А ты позоришься, шлешь ей жалкие записки!
Каждый день у Шибаева просители, либо их порученцы-шофера, и чтобы не
ходить с ними всякий раз в цех пошива, он писал Каролине записку, удобно и