"Натан Борисович Щаранский. Не убоюсь зла" - читать интересную книгу автора

телефону, а также рассылал письма в соответствующие советские инстанции.
Все это делал открыто, гласно. Передававшиеся мной материалы предназначались
исключительно для открытого использования - по самому своему смыслу.
- Кто вместе с вами участвовал в этой деятельности?
- Отказываюсь отвечать, так как не желаю помогать КГБ в подготовке
уголовного дела против других еврейских активистов и иных диссидентов,
которые, как и я, не совершали никаких преступлений.
- Но ведь если не совершали, то чего же вам бояться? Работали
открыто, так и говорите открыто. Вы же сами заставляете меня подозревать,
что здесь есть чтото тайное.
- Да, мы действуем открыто, у вас есть копии обращений с подписями.
Эти люди знали, что письма будут опубликованы, - для тогото они и
писались, - и вы их уже прочли или прочтете. Однако вам ведь сейчас нужны
не доказательства их участия - таковые у вас в избытке, - вы добиваетесь,
чтобы именно я дал показания об этом. Зачем?
Черныш недоволен. Он вежливо напоминает мне, что вопросы здесь задает
он, а не я. Но и я недоволен собой. К чему пытаться чтото ему объяснить? Я
чувствую себя еще слишком неуверенно, еще недостаточно контролирую ситуацию
и должен говорить как можно меньше...
- Какие именно письма и обращения вы имеете в виду и когда и кому вы
их направляли?
Что там подсказывает "дерево целей и средств"? Я не собираюсь отрицать
ничего из того, что делал сам, но и помогать им составлять на нас досье я,
естественно, не буду.
- Отказываюсь отвечать, так как не желаю помогать КГБ в оформлении
уголовных дел на еврейских активистов, чья деятельность законна и открыта.
Черныш записывает мой ответ, читает его вслух, а потом неожиданно
произносит небольшую речь. О том, что он не собирается запугивать меня, что
ему неприятно, если это так выглядит, но его долг, как следователя,
объяснить мне мое положение. Он вспоминает о делах, которые вел,
закончившихся расстрелами подсудимых, говорит о том, как это было ему
тяжело, как он всякий раз пытался предотвратить такой исход. И что сейчас,
глядя на меня, он думает о моих нереализованных способностях, о молодой
жене, которая ждет меня в Израиле, о старых родителях, связывавших со мной
столько надежд, и ему при всех наших с ним идейных разногласиях
почеловечески тяжело думать, что меня "рассстреляют". Он не покушается на
мои взгляды, не собирается меня переубеждать, но я должен понять, что моя
жизнь зависит сейчас только от меня самого, от моих ответов следствию.
Черныш говорит долго и неторопливо. Его голос теряет свою
официальность, он теплеет, в нем появляется даже легкое волнение.
Следователь встает и, продолжая говорить, ходит по кабинету, а потом
неожиданно берет стул и, подсев к моему столику, заглядывает мне в глаза...
Я сижу, сложив руки на груди и откинувшись на спинку стула, стараюсь
смотреть на него равнодушно, как бы давая понять: я свое сказал, а то, что
говоришь ты, меня не интересует.
И действительно, я плохо воспринимаю его речь. То ли Черныш так зловеще
смакует слово "рассстрел", то ли оно само по себе производит на меня такое
сильное действие, но свистящий этот звук сверлом ввинчивается в мозг,
отдается острой болью в сердце, тело начинает мелко дрожать. Я предельно
напрягаю все мышцы, стискиваю меж колен руки, сжимаю зубы, чтобы не выдать