"Натан Борисович Щаранский. Не убоюсь зла" - читать интересную книгу автора

операции .
Или другой эпизод: КГБ демонстрирует Фиме запись его беседы с тем же
американцем. Встреча, по словам Шнейваса, состоялась в "надежной квартире",
говорили они в ванной, открыв краны, но "КГБ знает абсолютно все!" - таково
главное резюме его рассказов. Бороться с этой организацией, считает мой
сосед, невозможно. Сам он несколько месяцев сопротивлялся, пока не понял,
что дело может кончиться расстрелом.
- У нас так: если прибыль перевалила за миллион и никаких особых
заслуг перед следствием не имеешь, то расстреливают, - пояснил он. - А у
меня больше миллиона.
Когда меня впервые ввели в камеру, Фима, как выяснилось, в очередной
раз составлял баланс своего предприятия. Это было одним из любимейших его
занятий - подсчитывать, не расходится ли сумма доходов, в получении
которых он сознался, с той цифрой, которая известна КГБ. Такой подсчет
достаточно было сделать один раз, но мой сосед занимался этим вновь и
вновь, что выглядело явным мазохизмом: человек не переставая считал деньги,
которые ему когдато принадлежали, и получал от этого несомненное
удовольствие.
Теперь Шнейвас сотрудничал со следствием, помогая раскалывать других
упрямых валютчиков, как раньше раскалывали его самого.
Каждый раз, когда Фима принимался пугать меня, расписывая яркими
красками насколько страшен и всемогущ КГБ, я чувствовал, что он лично
заинтересован в том, чтобы я поскорее сломался. Объяснялось ли это
полученным им заданием или же попросту тем, что всякий "падший", - а в
последующие годы я таких встретил немало, - хочет поскорее убедиться, что
и другие не лучше его, - не знаю. Скорее всего - и то и другое.
Мне, конечно, было хорошо известно, что КГБ использует в камере
"наседок", так же, как на воле - стукачей, а самый свежий и болезненный
пример с пригретым нами провокатором Липавским, казалось бы, должен был
сделать меня вдвойне подозрительным. Но теория теорией, а жизнь жизнью, и
мне всегда было очень трудно перенести ненависть к предательству как
абстрактному явлению на конкретного человека.
Кем бы ни был мой сосед Фима, его боль от разлуки с женой и детьми была
подлинной, и я не мог не отозваться на нее и пытался его утешить. Таким же
искренним, как мне казалось, был его интерес к тому, что есть, оказывается,
"другие" евреи, многолетние борцы с КГБ, о чем я ему рассказывал .
Тогда, в Лефортово, сидя в камере с моим первым соседом, я решил
следовать правилу, которого придерживался на воле: раз я не в состоянии
узнать наверняка, кто тот человек, что находится рядом со мной, стану
исходить из презумпции невиновности, но у меня должно быть достаточно ума,
чтобы не помогать стукачам в их работе.
Особое удовольствие Фима получал от описания своих многочисленных
донжуанских похождений и смакования различных интимных подробностей.
Напрасно я пытался несколько раз его прервать - такая реакция вызывала у
него лишь удивление.
- В лагере уметь поговорить про это - главное дело, - объяснял он,
- иначе тебя никто уважать не будет.
С какогото момента он, устав рассказывать, стал просить меня
поделиться своим опытом. Я уклонялся, объяснял, что не люблю говорить на
такие темы, но он не отступался. Просьбы сменились требованиями, а затем и