"Бенедикт Михайлович Сарнов. Пришествие капитана Лебядкина (Случай Зощенко) " - читать интересную книгу автора

Но тут я должен рассказать вот что.
Однажды Куприна спросили - признает ли он правительство. -
Да, конечно, он признает правительство. Дождь идет, и вымокло
его платье - признает ли он это? Да, признает. Лопнул городской
коллектор, и город затопило нечистотами. Может ли он это
признать? Да, он совершенно признает это. Он признает
правительство.
И всякий раз, когда меня спрашивают, признаю ли я новое
искусство, я вспоминаю фельетонные эти строчки и со смирением в
сердце говорю: признаю. Да и как я могу не признать, когда я
читаю книги и слышу песни, - и они новые, несомненно новые, и в
них часто не испытанные еще в поэзии слова и мысли.
Я признаю, что существует такая любезная им поэзия и
отнюдь не психологические трюки, а непременно героический эпос
с примитивом во всем, с элементарнейшими чувствами (наслаждение
и опасность, восхищение и сожаление), с высокой волей к жизни и
со здоровым звериным инстинктом, - это и есть новая поэзия, это
поэзия "Варваров", любезная им поэзия.
(Михаил Зощенко. Конец рыцаря печального образа.)

Глубокая искренность и серьезность этого рассуждения очевидна. Но тогда
оно, скорее всего, было воспринято как очередной иронический пассаж на тему
о пришедшем Хаме.
Немалую роль тут сыграло и такое обстоятельство. Поначалу, искренне
самовыражаясь в епиходовско-лебядкинском духе, пролетарские поэты честно
стремились изжить в себе этот свой порок. Они изо всех сил старались
научиться писать "как лучше", чтобы все в их стихах было "не хуже, чем у
людей". Со временем, в процессе своего творческого роста, они сумели
окончательно вытравить из себя черты невольного сходства с капитаном
Лебядкиным и, наконец, достигли своего художественного идеала: обычного
уровня самой заурядной посредственности.
Прежние их стихи были хотя и "епиходовские", но искренние. Несколько
окультурившись, они почувствовали, что самовыражаться в таком духе не
принято, может быть, даже стыдно. В отличие от Северянина, они не стали
настаивать на праве поэта "быть искренним до вульгарности". Дело кончилось
тем, что они вообще перестали самовыражаться. Стали выражать в стихах
гораздо более благородные и "поэтичные" чувства, но зато - не свои и даже не
чьи-то чужие, а общепризнанные, официально узаконенные.
Василий Казин на сравнение его стихов со стихами капитана Лебядкина,
надо думать, обиделся бы смертельно. А вот Заболоцкий не обиделся.
Заявив, что он ценит капитана Лебядкина гораздо выше многих современных
поэтов, Заболоцкий был вполне искренен. Тут не было и тени кокетства.
Напомню, что примерно в это же время Николай Олейников свою поэму
"Таракан" посвятил "бессмертному таракану капитана Лебядкина".
Преемственность была не только осознана, но и откровенно провозглашена.
Помимо рассказа Каверина сохранялось еще и свидетельство самого
Антокольского по поводу вышеописанного казуса.

Впервые я увидел Николая Алексеевича Заболоцкого и
познакомился с ним в самом конце двадцатых годов - у