"Владимир Маркович Санин. Безвыходных положений не бывает " - читать интересную книгу автора

отчаяние профессора филологии.
С Зинаидой я встречался много раз и в библиотеке, и вне ее. В
разговорах со мной она усвоила немного покровительственный тон жрицы храма
литературы. А я до поры до времени старался больше слушать, чем говорить,
пока не почувствовал, что "Очерки" въелись в мою память, как накипь в котел.
"В наш век, век узкой специализации, - говорила Зинаида, ободренная
моими поддакиваниями, - у человека едва хватает времени, чтобы изучить одну
свою профессию. И вы, Борис, будучи влюблены в свои станки, разве можете
знать литературу так, как знают ее квалифицированные библиотекари? Пусть вас
только это не обижает. Ну, я допускаю, что вы читали Диккенса, Стендаля,
Золя, но что вы можете сказать, например, о... Метерлинке? Да и знаете ли вы
о нем что-нибудь?"
Она торжествующе взглянула на меня, скромно потупившего очи. Память моя
сработала, как автомат, в который опустили монету.
"Метерлинк? Немного знаю. Не могу, правда, сказать, чтобы он был моим
любимым драматургом. Символист до мозга костей. Его вера в возможность
проникновения в тайны вечной, абсолютной жизни, сосуществующей рядом с
обыкновенной жизнью, кажется мне мистикой. Возьмите хотя бы его "Вторжение
смерти" или "Синюю птицу". Сплошная символика! Уж не он ли вдохновил
последующих декадентов на создание туманных образов? Я вполне согласен с
Луначарским, который отметил эту сторону творчества Метерлинка".
Зинаида была потрясена.
"Когда вы успели так изучить его творчество?" - воскликнула она.
Я с величественной простотой пожал плечами и заговорил о ней самой,
намекнув на глубокую симпатию, которую она мне внушает.
На мое не очень тщательно завуалированное признание Зинаида ответила
легкой, нетерпеливой улыбкой. Ей очень хотелось выяснить, в действительности
ли я являюсь читателем-феноменом.
"А как вы относитесь к Лессингу? - коварно спросила она. - Любите ли вы
его произведения?"
Автомат щелкнул мгновенно: о Лессинге я читал восемь раз и в биографии
его разбирался не хуже, чем художник в палитре.
"Кажется, Лессинг, - заговорил я с невозмутимым апломбом, - это
единственный, не считая Буало, великий критик, который был и крупным поэтом.
Вы, конечно, помните (!), что сказал о нем Гёте: "По сравнению с ним мы все
еще варвары". Его "Лаокоон" - ведь это шедевр! А "Эмилия Галотти"? "Натан
Мудрый"? Сколько наслаждения получаешь от чтения этих произведений! Меня
просто поражает стремление Лессинга в этих драмах к художественной правде, к
мотивировке действий, к правдивому изображению характеров. Вы помните его
аллегорическую притчу о трех кольцах в "Натане Мудром"?"
Я с удовлетворением уловил исполненный безмерного уважения взор Зинаиды
и продолжал сыпать трескучими фразами.
Я чувствовал себя первостатейным подлецом. Интересно, как относятся к
своей совести начинающие фальшивомонетчики? Но мне и в эту, и в последующие
встречи доставляло непростительное удовольствие видеть, как чуть-чуть
колеблется уверенность Зинаиды в том, что квалифицированный библиотекарь - а
она не без основания себя таковым считала - знает литературу лучше остальных
смертных.
Но чем ближе мы становились, тем больше меня угнетало сознание того,
что мои книжные познания - бенгальские огни. Простит ли мне Зинаида это