"Евгений Санин. Черный Феникс (Историческая повесть) " - читать интересную книгу автора

северном варварском краю, мог понять его в эту минуту.

Авит прошел к сундуку, служившему и подставкой для глиняной посуды.
Торопясь, составил на пол кувшины, кубки, тарелки. Открыв крышку, принялся
выбрасывать ненужные больше вещи: грубые сапоги, брюки, шапки... Наконец,
добрался до главного. Изящных, из тонкой пергамской кожи сапожек, туники,
тоги с широкой пурпурной полосой. Бережно достал сенаторскую одежду и,
подивившись ее легкости, разложил на, столе.

"Долой! Долой проклятые скифские наряды!" - едва не плача от счастья,
заторопил он себя. Но не успел стянуть и куртки, как в дверь ворвался
сияющий сосед - Публий Лампоний.

Бывший сенатор. Бывший герой иудейской войны. Бывший претор. Бывший...
бывший... бывший, - от чего у него, как и у всех тирских римлян осталось
одно звание: нынешний ссыльный.
- Как! Ты еще здесь?! - с порога закричал Лампоний. Он уже был одет в
сенаторскую тогу. В руках - длинный сарматский меч.
- Варвары?.. - побледнел Авит, ужасаясь мысли, что скифы напали на Тиру
в такой неподходящий момент. - Набег?!
- Какие варвары! - замахал рукой Лампоний. - Скорее на площадь! А то
там без нас статую плешивого по камешку раскатают!!
Авит по привычке оглянулся, услышав кощунственные слова. Еще сегодня
утром, даже здесь, на окраине римского мира, за них можно было схлопотать
удавку на шею. И радостно закивал. Потянулся было к тоге, но передумал.
Подхватил палицу и, как был в варварской одежде, следом за Лампонием
выскочил на улицу.

II

На площади, перед памятником Домициану, воздвигнутым на пожертвования
ссыльных в надежде, что это смягчит сердце императора, уже суетилось
несколько человек. Некоторые, как и Лампоний, были во всем римском. Авит
пожалел, что не уговорил соседа подождать пару минут переодеться. Все равно
успели бы к главному.
Легат тоже находился здесь. Он стоял на краю площади с отрядом воинов,
делая вид, что происходящее его не касается.
- Октавий! - подскочил к Авиту худой, сгорбленный старик со
всадническими полосками на, тоге. Он обнял ссыльного, заглянул в лицо
красными глазами:

- Какое счастье, что мы дожили до этого дня! Клянусь небом и землей, я
отмечу его в своем скорбном кувшине-календаре сотней самых белых, нет -
всеми белыми камешками, которые только сыщу на этом проклятом берегу!

Старик погрозил высохшим кулаком в сторону моря и закричал, бросаясь к
памятнику с несвойственной его возрасту быстротой:

- Давай, сынок! Души негодяя! Ах, как жаль, что я не могу быть на твоем
месте...