"Николай Самохин. Мешок кедровых орехов " - читать интересную книгу автора

скалясь, развернул. В руке его тускло блеснула финка желтого металла.
Он бежал от урки на подгибающихся, непослушных ногах, некрасиво
приседая, будто у него вдруг отяжелел зад. Бежал, бледный, как молоко, -
мимо собственного порога, мимо кобеля, надсаживающегося от хрипа (стоило
только нагнуться, карабин отстегнуть), мимо стайки, где хранились вилы и
лопаты, - хотя урка даже и не гнался за ним, а только, пугая, топотил на
месте.
Потом он, храбрясь, говорил:
- Да кабы мне в тот момент вилы подвернулись!.. Я бы ему враз четыре
дырки провертел. Провертел бы - и думать нечего!
Но это он уже так, перед собой оправдывался. Ничего бы он на самом деле
не провертел, потому что блатняков всю жизнь боялся панически.
Один раз (давно, еще в тридцатые годы) довелось ему участвовать в
огнестрельной переделке. Было это в Киргизии, где они с женой недолго
работали в табаксовхозе. Весной, во время пахоты, наскочили на совхозный
поселок басмачи. Зарубили учетчика, исхлестали плетьми старух и ребятишек,
подожгли два барака.
Мужики, которые были на пашне, увидели дым, сообразили в чем дело,
выпрягли лошадей из плугов и, похватав оружие (три винтовки и два
дробовика), ударились коротким путем наперерез.
Далеко справа разматывалась по равнине пыльная лента: басмачи уходили в
горы. Дорога у них была одна - через ущелье. Туда же, нахлестывая пузатых
своих коняг, спешили совхозники.
Они успели чуть раньше, попадали за камни и дружно ударили в
накатывающийся оголовок "ленты" из всех стволов. "Лента" споткнулась,
распухла рваным облаком, в желтой тьме его забились, пронзительно заржали
раненые кони, хрипло закричали всадники.
А совхозники палили и палили по этому пыльному клубку, не давая
басмачам опомниться.
Один раз он украл. В сорок втором году, зимой. Украл несколько
килограммов овса на конном дворе. Заскочил как-то в склад, побродил в
сапогах по вороху, сыпанул еще за пазуху да набил карманы дождевика. Домой
пришел нараскаряку (овес из-за пазухи просыпался в штаны, колол там и
щекотал), но довольный своей придумкой, как мальчишка.
- Ну-ка, мать, тяни сапог! - возбужденно сказал жене.
- Ты что это, белены объелся? - удивилась жена, не знавшая за ним, даже
за пьяным, привычки куражиться.
- Тяни, тяни. Что-то ногу у меня свело, - наивно схитрил он,
предвкушая, как обрадует ее сейчас.
Жена потянула сапог, но, увидев хлынувший овес, испуганно ойкнула,
набросила ему на ноги фуфайку и кинулась выталкивать за дверь ребятишек.
- Черт!.. Дурак! - всхлипывала она, занавешивая одеялом окно. - Ведь
посодют тебя, окаянного! Осиротишь детей!
Потом он сидел на табурете в одних исподниках, жена, не переставая
всхлипывать, перетряхивала его одежонку, голиком выковыривала из щелей между
половицами отдельные овсинки, а за дверью скулил меньший пацан: "Ма-а-амк...
пусти, я озяб..." И так было нехорошо, стыдно и страшно, таким он казался
себе врагом народа, что тут же дал зарок: если пронесет бог с этим овсом, не
дознаются - никогда больше пылинки чужой не брать.
Шесть дней он был на фронте, в боях. Не погиб в первые минуты, как