"Евгений Андреевич Салиас. Аракчеевский подкидыш " - читать интересную книгу автора

- Это невозможно, - выговорил он вслух. - Так нельзя! Надо что-нибудь
сделать? Ведь не могу же я... Ведь это невозможно... - и затем он прибавил
несколько раз уже с легким раздраженьем: - Невозможно, невозможно.
Невозможным казалось ему то, что подсказало сердце. А оно подсказывало:
сейчас же отделить в квартире комнату, устроить и поместить там не няньку, а
мать и, одев ее самое иначе, обращаться с ней тоже иначе.
Но мысль, что мамка Авдотья станет жить у него барыней и матерью, все
еще казалась ему затеей, фальшивой, смешной, неестественной.
Если чувства нет или то, что оно подсказывает, разум не оправдывает,
то, конечно, и честный, сердечный поступок покажется одной комедией. Какое
платье на Авдотью теперь ни надень, все-таки она останется крестьянкой и
дурой мамкой.
На другой же день, однако, порядки в доме изменились.
Беглая девка графа Аракчеева Пашута, была приведена полицией к
Шумскому, и Иван Андреевич Шваньский поневоле явился к барину с докладом,
хотя тот и не позволял никому показываться на глаза.
- Прах ее возьми. Теперь она ни на черта не нужна! - сказал Шумский. -
Все-таки запри ее где-нибудь.
И тотчас же Шумский обратился к Шваньскому с вопросом:
- Не виляй, отвечай прямо, Иван Андреевич, - выговорил он сурово. - Ты
все знаешь?
- Все-с, - отозвался Шваньский, потупляясь.
- Знаешь, кто такая персона стала теперь Авдотья Лукьяновна? - грустно,
но едко улыбнулся Шумский.
Шваньский начал было говорить, но запнулся.
- Сказывай, - резко произнес Шумский, - нечего юлить, небось, она с
тобой не скрытничала.
- Точно так-с, - заговорил Шваньский, - я очень убивался. Авдотья
Лукьяновна у меня вечером сидела. Они знают, как я к вам всем сердцем
отношусь и они мне поведали...
Голос Лепорелло слегка дрогнул. Шумский поднял на него глаза и увидел,
что на лице Ивана Андреевича слезы. Это больно кольнуло его. Это сочувствие
или соболезнование было оскорбительно. Возбуждать в ком-либо к себе жалость?
Шумский не мог себе и представить подобной мысли. А возбуждать к себе
жалость в такой мрази, как Шваньский, это уже какое-то падение, кровное
оскорбление, полный позор.
- Ну, не вой, как баба, - грубо выговорил Шумский. - Что я, помер что
ли? Мне нужно дать ей горницу. Кроме твоей нет, стало быть, ты переезжай.
Вестимо на время. Найми тут, поблизости комнату, а в твоей надо ей
поместиться.
- Слушаю-с, тут на дворе две горницы отдаются.
- Ну, и переходи. А коли две горницы отдаются, то сделай милость, и
Ваську с собой бери, чтобы он мне не служил. Из других людей, чтобы никто не
смел ко мне входить. Надо найти какого вольного, чтобы нанять мне в лакеи.
Этих рож я видеть не хочу. Нет ли бабы какой, горничной? Поищи. Стой, -
вдруг воскликнул Шумский. - Пускай твоя Марфуша служит мне.
- Как же-с, Михаил Андреевич, - возразил смущенно Шваньский. - Дело не
подходящее. Все-таки швея.
- Пустое, я ее не заставлю черную работу делать. Пускай только чай да
обед подаст мне, чтобы мне никого из этих идолов не видеть, а убирать