"Юрий Львович Сагалович. 59 лет жизни в подарок от войны " - читать интересную книгу автора

Замечательная удача - это прибывающий эшелон платформ с сахарной
свеклой. Надо было успеть за время его стоянки сбросить с него как можно
больше свеклы. Случалось, "свекольник" трогался. Тогда мы сбрасывали свеклу
до самого крайнего момента, пока еще можно было спрыгнуть на ходу. Потом,
возвращаясь к своим вагонам, собирали свеклу. Запеченная на "буржуйке", она
была сытным лакомством.
После Балашова, где нас пересадили в огромные пульмана, эшелон шел как
курьерский. Не успели оглянуться, как в Поворино сменили бригаду, и мы
помчались дальше. Топлива для печек не было. Холод лютый. На короткой
остановке раздают сухари, селедку и по стакану пшена. Варить его не на чем.
Помялись, помялись, переглянулись, да и съели сырым.
Вдоль железнодорожного полотна тянется непрерывный забор из деревянных
щитов, ограждающих полотно от снежных заносов Эх, утащить бы пару щитов на
дровишки и обогреться! Но об этом и думать не моги. Такой поступок
расценивается однозначно: диверсия ради срыва военных сообщений со всеми
вытекающими отсюда последствиями.
В пути, с приближением к фронту, который ассоциировался отнюдь не с
праздником и вечеринкой, а с надвигавшимся чем-то страшным, так или иначе
все навязчивее подкрадывалась мысль: "Убьют?" Никто не проронил по этому
поводу ни слова. Надо всем господствовали сто раз повторенные и затверженные
слова из "Боевого устава пехоты": "Бой есть самое суровое испытание
физических и моральных качеств бойца. Часто в бой приходится вступать после
утомительного марша, днем и ночью, в зной и стужу...." И ты обязан быть
смелым воином. И ты знаешь это, и не имеешь права разбавлять свои моральные
качества некстати возникающими мыслями. И ты принял присягу, и ты поклялся
"защищать свою Родину, Союз Советских Социалистических Республик,
мужественно и умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой
жизни". И если ты по злому умыслу нарушишь эту свою торжественную клятву, то
пусть тебя "постигнет суровая кара советского закона, всеобщее презрение и
ненависть трудящихся". Вот через какой нравственный барьер прорывались
нежеланные мысли. Так что же это? Ты боишься, не убьют ли тебя... Боишься
расстаться с жизнью? А как же с твоей готовностью отдать ее за Родину?! Ты
что, трус? Никоим образом! И ты снимаешь это чудовищное противоречие
категорическим и уверенным ответом самому себе: "Меня не убьют! Не могут
убить!" И так утверждали не только те, кто остался в живых, но и те, кто
потом был убит.
Высказывание вслух о твоей личной возможной смерти исключалось. Его бы
и расценили, как трусость. Мог выдать только какой-нибудь грустный напев
себе под нос, случайно перехваченный взгляд, да вдруг не к месту бесшабашная
песня: "Эх, загулял, загулял парень молодой, молодой, в красной рубашоночке,
фартовенький такой!" Разумеется, никакие такие логически выстроенные
формулировки даже и в голову не приходили, но именно к ним сводился рой
разрозненных, иногда вовсе и не фиксировавшихся мыслей.
Какое бы то ни было недовольство проявлялось только на самом низком
житейском уровне. Например, когда твоя пайка показалась тебе меньше, чем у
другого. Или если тебя сменили с поста позднее, чем полагалось.

Срочная разгрузка на станции Филоново, и длительный марш только по
ночам по грейдеру, обозначенному вехами с пучками соломы на верхушках.
Колонна длинная, всю ее впереди не видно. Перед глазами спины и тощие