"Михаил Садовский. Фитиль для керосинки" - читать интересную книгу автора

единственное, что носила в себе, никогда не жалуясь и ни к кому не
обращаясь.
"Вос хоб их ин майн лебн, вос хоб их, вос хоб их?! ... а фардриссенер... эр
хот нит фардриссенер, их хоб гемейнт"... - она говорила это не для себя, не
для сына, ни для кого...22 Роза взгромоздилась на табуретку и стащила сверху
с антресолей чемодан. Вовка молча следил за ней, поддерживая правой свою
левую забинтованную руку. Она положила чемодан на кровать, откинула крышку и
со дна, из-под старых пахнуших нафталином вещей, вытащила фотографию мужчины
точно в такой же рамке, как ее собственная над комодом. Потом она
переставила табуретку, вбила гвоздь в стену и повесила ее рядом,
отодвинулась и поправила. После этого перенесла табурет снова, села напротив
Вовки так, что он отшатнулся назад, и сказала, уставив глаза в глаза: "Это
твой отец, Яков Бе-совский. Он ни в чем не виноват... и пусть опять живет с
нами... он, как Исер ездил на машине... потом его начальника арестовали, и
он хотел уйти... он думал, что лучше уйти... но не успел... - она зажмурила
глаза и потрясла головой из стороны в сторону, словно хотела что-то
сбросить,- а потом была война, и тебе три года... ты меня слышишь... и
никогда больше не подходи к машине... ты слышишь... он был на машине, а они
успели раньше... разве человек виноват, что ездит на машине?... это машина
виновата... И никогда больше не ходи к машине... у меня есть бинт - я тебе
не дам! У меня есть ед - я тебе не дам! Будь проклята эта машина..."
Она снова зажмурилась и снова потрясла головой, но видно ничего не помогало,
и сегодняшний крик сына слился с тем последним криком, который слышала она
от его отца и с тем, как она потом кричала в подушку, чтобы не слышали
соседи, кричала до тех пор, пока не потеряла сознание и чуть не задохнулась,
ткнувшись в мягкую пуховую безвоздушность...
Поэтому тогда она спрятала портрет, чтобы не слышать этого крика, и поэтому
никогда ничего не говорила громко, чтобы не заглушить его. Она боялась его,
и не могла без него, потому что это было так осязаемо, так воспроизводимо, и
так страшно... и он догнал ее... крик оттуда... через войну, эвакуацию,
возвращение, вопросы хозяек и хозяюшек, пускающих на постой, через
ежедневный грохот электрички и тишину страха возвращения по ночам, через
боль от "не такого", но "его" сына, через всю свою непонятно кому и зачем
нужную жизнь...
Она повернулась и вышла из комнаты.
Тогда Бес пересел на табуретку напротив портрета отца, устроил на коленях
больную руку, чуть наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть его лицо,
потом откинулся назад, и снова вперед... и неожиданно для себя тоже
закачался, как все сотни поколений его предков и совершенно бессмысленно
начал повторять в той же тональности и с той же интонацией, неизвестно
почему застрявший в его голове крик матери: " У меня есть бинт - я ему не
дам! У меня есть ед - я ему не дам! Он пьет чай и кричит машина... он пьет
чай и кричит машина..." Тут его заело, как старую пластинку, и, словно
засыпая, бессмысленно и обреченно он твердил, раскачиваясь мерно и
монотонно, эти последние сами по себе ничего не значащие и навсегда
оставшиеся в судьбе слова.

ПЕРЕДАЧА

Она была уверена, что навсегда избавилась от этого слова, и оно никогда не