"Михаил Садовский. Фитиль для керосинки" - читать интересную книгу автора

двадцать пять боевых вылетов и живой!" Тогда они сильно выпили и говорили
обо всем. Потом дядя Сережа положил ему ладонь на голову и сказал: "Только
болтать не надо. Никому. - Он приложил палец к губам. - Ты же взрослый
парень. Понимаешь." И все боятся. Война кончилась, а все боятся. Даже в
сортир теперь женщин провожают - бандиты их крадут, и с электрички домой
боятся, и в кино - потому что там шпана, и от него прятались за еврейский
язык, чтобы не болтнул где-то, о чем дома говорили... а он боится, чтобы не
узнали, что снова встретился с ремеслухой... все чего-нибудь боятся...
Отец уезжал через несколько дней, а они с мамой все продолжали ссорится.
Венька, заслышав их раздраженные голоса, хотел потихоньку выскользнуть в
сенцы и оттуда на улицу, но неожиданно услышал:
- Ты знаешь, что от него табаком пахнет? Ты ничего не знаешь. - Отец долго
молчал и потом возразил:
- Я раньше начал. Мне тогда десяти не было.
- Тебе наплевать. Ты уезжаешь. А я остаюсь одна. Одна против улицы, которая
его поглотит.
- Не сгущай!
- Мы потеряли уже одного сына. Я больше не могу так! Все уезжают!
- Кто, кто все?! - взорвался отец - Эта торговка Малка?
- Все! Мы останемся здесь одни на заклание! - она еле сдерживала слезы.
- Езжай! - сказал отец после долгого молчания. Езжай. Бери сына и езжай. Я
никуда не поеду.
- Ты так говоришь, потому что знаешь, что это невозможно. Не посылают
полсемьи, а скоро ворота закроют. Совсем и надолго...
- Что ты хочешь?
- Надо что-то делать... он... опять... встретился с ними... мне люди
передали... помнишь, когда он сказал, что упал, помнишь...
Дальше Венька слушать не стал - хорошего это не обещало. Он тихо выскользнул
на улицу, пригнувшись, промелькнул под окнами и отправился к Шурке...
Как это могло произойти, что матери рассказали. Никого вокруг не было...
или это просто он не видел. Разве он забыл, когда однажды вечером крикнули
"караул", как погасли окна на всей улице. Никто не пришел бы помочь ему -
все боятся. Тогда, правда, зачем тут жить, если все кругом боятся. И разве
сам он, когда идет и чувствует, что его станут задирать, не боится? Нет, не
драки, а что его назовут "жидовской мордой"? А Шурка ему говорил, что всегда
ожидает, что его будут дразнить "рыжим"! Ну, и что? Он рыжий! Он - рыжий, а
ты - жидовская морда!
Нет! К Шурке идти расхотелось. Вообще лучше никого не видеть. Он свернул на
Просечную и побрел к Щербатому. Он шел и думал: интересно, а что я к
Щербатому ходил, если меня искать станут, тоже доложат матери?
Позднякову даже неудобно было назвать Нинкой в ее новеньком двуцветном с
кокеткой платье с белым кружевным воротником, в новеньких черного лака
туфельках с белыми носочками, а главное, часто поблескивавшими из-под
длинного рукава продолговатыми часами на черном тоненьком ремешке. Она вся
была, как новенькая, с гладко и туго натянутыми на голове волосами на пробор
и двумя плотными косичками, стянутыми тоненькими ленточками.
Шурка подарил ей коробочку из бересты, которую сам смастерил. Он положил в
нее записную книжку в кожаных мягких корочках и удивительный карандаш с
кнопкой-ластиком на конце. Стоило слегка надавить на этот ластик, и с
другого конца появлялось тоненькое жало черного грифеля. Такого карандаша