"Магда Сабо. Лань" - читать интересную книгу автора

часовне, кроме меня, был только один старик, он стоял на коленях перед
святым Анталом, губы у него шевелились, а руки были сложены, как у Пипи в
"Святой Иоанне"; он молился истово, со вкусом. Окончив молиться, бросил в
церковную кружку старую, потемневшую монету в двадцать филлеров. Едва он
ушел, я принялась плакать.
Ваню, например, в восторг приводит мой мелодичный, трогательный плач.
Слышал бы он в тот момент, как я скулила и захлебывалась, глотая слезы. Сама
не знаю, отчего я плакала; я думаю, этому не ты был причиной, а полумрак и
тишина, царящие в часовне. Не помню, когда я в последний раз была в церкви.
В прохладной полутьме светила негасимая лампада, на алтаре девы Марии лежали
пышные желтые розы. Невыносимо хорошо было в церкви, несказанно хорошо. Если
бы я верила в какого-нибудь бога, если бы вообще во что-нибудь верила, мне
едва ли было бы так хорошо. Я бы тут же стала надоедать небесам с
какой-нибудь просьбой, жаловалась бы, умоляла, даже обещала бы что-нибудь
взамен. А так я просто выплакалась; я знала что никто мне не поможет, и не
просила помощи; даже если бы и умела просить, все равно в этом не было
смысла так что незачем было лгать, чтобы потом с облегченной душой и
покрасневшим распухшим носом уйти, переложив на плечи святых и бога все, что
меня гнетет. Нет, вся моя тяжесть осталась со мной: я немного расслабилась
наконец - и потому мне стало еще тяжелее, гораздо тяжелее, Не могу
объяснить, почему же все-таки мне было так хорошо.
Собравшись уходить, я едва втиснула больную ногу в туфлю Гизики; шнурок
завязать не сумела, но распухшая нога так плотно заполнила туфлю, до самых
перепонок, что можно было не бояться, что она свалится. Я обошла главные
ворота стороной - не хотелось снова увидеть текому - и вошла через боковую
калитку. Надеюсь, никто из знакомых здесь не попадется. Я снова сняла туфли,
и вот сижу на земле, босая. Слабый ветерок овевает меня - такой слабый, что
еле шевелит листья на ветках. По земле бежит какой-то жучок, вот он обогнул
мои пальцы - такой красивый, изящный жучок с синими надкрыльями. Отец,
наверное, сказал бы, что это Calosoma Sicophanta, и убрал бы с его пути
косточку абрикоса, и серьезно сказал бы вдогонку: "Ступай с миром, путник!"
Я думаю, отец бы тебе понравился. Я не рассказала тебе о нем - ведь я
вообще почти никому ни о чем не рассказывала, ни тебе, ни другим. В детстве
я столько лет молчала, что не научилась говорить и после; я умею лишь лгать
или молчать. То, что я пишу в своей автобиографии, - это ложь. То, что
говорят обо мне люди, - тоже ложь. Я так искусно умею лгать, что ложью могла
бы зарабатывать себе на жизнь. Знаешь, когда я окончательно поняла, что у
меня не может быть никаких иллюзий относительно себя? Когда увидела, что
даже тебе не могу сказать правды.
Но это, например, правда: что отец сейчас сказал бы жуку: "Ступай с
миром, путник!" И присел бы возле него. Интересно: когда я думаю о нем, я
всегда вижу его присевшим, вижу, как редкие светлые волосы его в беспорядке
падают на удивительно выпуклый, красивый лоб, как он смотрит из-под очков на
какой-нибудь цветок или на жука. Лоб его видится мне как бы покрытым росой:
он всегда был немножко потным; не неприятно мокрым от пота, а чуть
запотевшим, словно кто-то дохнул на стекло и пар от пихания так и остался на
нем навсегда. Когда отец умер, этот росный налет застыл у него на лице, я
стерла его ладонью, потому что платки, постиранные мной накануне, еще не
высохли; была зима, мокрое белье висело, хрустящее, на чердаке. Самыми
тонкими были платки тети Ирмы, Я сушила их под утюгом, чтобы матушке было во