"Людмила Николаевна Сабинина. Далекое зарево" - читать интересную книгу автора

посмотрит, если время останется. К тому же наверху, может быть, прохладнее.
Она медленно стала подниматься по истертым мраморным ступеням. Все
здесь дышало стариной: и узкие винтовые лестницы, и кривые переходы к
неведомым покоям за пышными двустворчатыми дверями. Иные двери были заперты,
и так захотелось бы заглянуть - что там? Казалось, там спрятался сам живой,
чудом сохранившийся восемнадцатый век.
Тишина висела в зале, под громоздкими пыльными люстрами; только
откуда-то снизу доносился голос экскурсовода. Мраморные колонны, камин...
Вера Ивановна прошла в смежную комнату. В сумерках тускло светились тяжелые
рамы парадных портретов.
Неожиданно голос экскурсовода зазвучал совсем отчетливо:
- Теперь пройдем в этот зал. Пройдите, пожалуйста, сюда!
И, шаркая, сдержанно переговариваясь, начала вваливаться толпа
экскурсантов.
- Подойдите поближе, так, так... Сюда, к этому большому портрету, -
требовательно сказала женщина-экскурсовод.
Комната заполнилась народом, стало тесно, и Вера Ивановна поспешила
выйти. Она любила смотреть на картины сама. Одна и подолгу, вдоволь.
Пришлось оставить парадные портреты на потом. В коридорчике висели рогатины,
щиты, коллекции древних монет, за стеклами витрин - старинные рукописные
книги.
Заглянула в соседнее помещение. История города, послереволюционный
период, фотографии, документы, в углу "максим", рядом длинная
красноармейская шинель, вся истрепанная. Девятнадцатый год, двадцатый,
двадцать первый...
На снимке группа худых оборванных людей. Три-четыре старика, несколько
старух, с десяток молодежи, все остролицые; крутолобые, с голодными, злыми
глазами. Краснохолмская коммуна!.. Об этой коммуне слыхала она и раньше, еще
в школьные годы читала о ней. Но тогда все воспринималось кое-как,
по-школьному. А теперь, вглядевшись, ужаснулась она: подумать только, в
голод, в разруху, люди возмечтали о такой высоте - о коммуне! И сделали, не
побоялись. Вон, на карточке рядом - красноармеец держит полуживого ребенка,
кости одни. И надпись: "Не дай погаснуть последней искре жизни". Вот как.
Она долго стояла перед фотографией коммунаров. А внизу на витринке -
жестяная тарелка с выбитыми серпом и молотом, и с надписью: "Коммуна"... За
спиной негромко кашлянули. Вера Ивановна вздрогнула, оглянулась.
- Это тарелка ихняя, сами, значит, сделали и такой посудой
пользовались, чтоб одинаковая, - тихо сказала женщина в ситцевом платье с
длинными рукавами и подшитым белым воротничком.
Вера Ивановна кивнула.
Старуха, ясно, была работницей музея, из тех, что обычно сидят у
дверей. Как-то она ее не заметила, когда мимо прошла.
Дальше были другие фотографии: партизанские отряды, красные командиры,
первый состав горсовета, первый райком... Двадцатые, а вот и тридцатые годы.
Детство!
Она с волнением вглядывалась в эти снимки, искала знакомые лица,
перечитывала фамилии.
И вот афиша... Маленькая, пожелтевшая афишка: "Горсад. 18 июня.
Симфонический оркестр под управлением Н. Ф. Смольникова. В программе -
Первая симфония Чайковского. Пояснения к музыке дает М. Лемберг".